АВТОБИОГРАФИЯ ЕГО СВЯТЕЙШЕСТВА ДАЛАЙ-ЛАМЫ ТИБЕТА

СВОБОДА В ИЗГНАНИИ

Предисловие

Для различных людей «Далай-Лама» означает разное. Для одних это значит, что я – живой Будда, земное воплощение Авалокитешвары, Бодхисатвы Сострадания. Для других это значит, что я – «Бог-Царь». В конце 50-х годов это значило, что я – вице-президент Постоянного комитета Китайской Народной республики. А когда я ушёл в изгнание, меня назвали контрреволюционером и паразитом. Но всё это не то, что я думаю сам. Для меня «Далай-Лама» - это лишь титул, означающий занимаемую мной должность. Сам я просто человек и, в частности, тибетец, решивший быть буддийским монахом.

Именно как обычный монах я и предлагаю читателю историю своей жизни, хотя это отнюдь не книга о буддизме. У меня есть две основные причины для этого: во-первых, всё большее число людей проявляют интерес к тому, чтобы узнать что-либо о Далай-Ламе. Во-вторых, существуют определённые исторические события, о которых я хочу рассказать как их непосредственный свидетель.

Держатель Белого Лотоса

Я бежал из Тибета 31 марта 1959 года и с тех пор живу в изгнании в Индии. В период с 1940-1950-х годов Китайская Народная Республика совершила вооружённое вторжение в мою страну. На протяжении почти десятилетия, оставаясь политическим, духовным лидером своего народа, я пытался восстановить мирные отношения между нашими двумя государствами. Но эта задача оказалась невыполнимой, и я пришёл к печальному выводу, что извне смогу лучше служить своему народу.

Вспоминая то время, когда Тибет был ещё свободной страной, я понимаю, что это были лучшие годы моей жизни. Сейчас я определённо счастлив, но теперешняя моя жизнь, конечно же, весьма отличается от той, к которой меня готовили. И хотя, разумеется, нет смысла предаваться ностальгии, но, думая о прошлом, каждый раз я не могу не испытывать печали. Я вспоминаю об ужасных страданиях моего народа. Старый Тибет не был совершенным, но, тем не менее, можно по праву сказать, что наш образ жизни представлял собой нечто весьма примечательное. Несомненно, существовало многое, что было достойно сохранения и что ныне утрачено навсегда.

Я уже сказал, что слово «Далай-Лама» означает разное для разных людей и что для меня оно всего лишь название должности. «Далай» - это монгольское слово, означающее «океан», а «Лама» - тибетский термин, соответствующий индийскому слову «гуру», то есть «учитель». Вместе слова «Далай-Лама» иногда вольно переводят как «Океан Мудрости». Но мне кажется, это следствие недоразумения. Первоначально «Далай» было частичным переводом «Сонам Гьяцо», имени третьего Далай-Ламы: «Гьяцо» по-тибетски значит «океан». Далее досадное недоразумение происходит вследствие перевода на китайский язык слова «Лама» как «хо-фо», что подразумевает «живой Будда». Это неверно. Тибетский буддизм не признаёт таких вещей. В нём только признаётся, что определённые существа, одним из которых является Далай-Лама, могут выбирать способ своего перерождения. Такие люди называются «тулку» (воплощения).

… Несколько слов об истории буддизма в Тибете. Основателем буддизма было историческое лицо, Сиддхартха, которого признали Буддой Шакьямуни. Он родился более 2500 лет назад. Его учение, известное теперь как Дхарма, или буддизм, было введено в Тибете в IV веке нашей эры. Понадобилось несколько столетий, чтобы оно вытеснило исконную религию бон и прочно закрепилось, однако, в конце концов, страна настолько полно обратилась в буддизм, что буддийские принципы стали управлять обществом на всех уровнях. И хотя тибетцы по своей природе народ весьма агрессивный и воинственный, рост их интереса к религиозной практике был главным фактором, приведшим к изоляции страны. До этого Тибет являлся обширной империей, которая господствовала в Центральной Азии. На юге её территории охватывали большую часть Северной Индии, Непал и Бутан. Она также включала в себя многие китайские территории.

В 763 году нашей эры тибетские войска фактически захватили китайскую столицу, где добились обещания платить дань и прочих уступок. Однако по мере того как росла приверженность тибетцев к буддизму, отношения Тибета с соседями приобретали скорее духовный, нежели политический характер. Особенно верно это было в отношении Китая, с которым у Тибета установилась связь, как у священнослужителя с мирским покровителем – милостынедателем. Маньчжурские императоры, которые были буддистами, почитали Далай-Ламу как «Царя Проповеди Буддизма».

… Я считаюсь воплощением каждого из предшествующих тринадцати Далай-Лам Тибета (первый из них родился в 1391 году нашей эры), которые, в свою очередь, рассматриваются как воплощение Авалокитешвары, или Чэнрэзи, Бодхисатвы Сострадания, Держателя Белого Лотоса. Считается, таким образом, что я тоже воплощение Авалокитешвары, фактически семьдесят четвёртый в той линии преемственности, которая восходит к мальчику-брахману, жившему во времена Будды Шакьямуни. Меня часто спрашивают, действительно ли я верю в это. Не так просто ответить на этот вопрос. Но теперь, когда мне пятьдесят шесть лет, обращаясь к опыту своей текущей жизни и буддийской веры, я не испытываю затруднений в том, чтобы признать, что я духовно связан с тринадцатью предшествующими Далай-Ламами, и с Авалокитешварой, и с самим Буддой.

Конечно, пока я жил в Тибете, быть Далай-Ламой значило очень и очень многое. Это значило, что я жил жизнью, далёкой от тяжёлого труда и невзгод огромного большинства своего народа. Куда бы я ни отправлялся, всюду меня сопровождала целая свита слуг. Я был окружён министрами правительства и советниками, разодетыми в роскошные шёлковые одеяния, людьми из самых высокопоставленных семей страны. Моими постоянными собеседниками были блестящие учёные и достигшие высочайшего духовного уровня религиозные деятели. А каждый раз, когда я покидал Поталу, величественный, тысячекомнатный зимний дворец Далай-Лам, за мной следовала процессия из сотен людей.

Во главе колонны шествовал «нгапа», человек, несущий символическое «колесо жизни». За ним следовал отряд «татара», всадников, одетых в красочные национальные костюмы и держащих флаги. За ними носильщики, переносившие моих певчих птиц в клетках и моё личное имущество, завёрнутое в жёлтый шёлк. Затем шли монахи из Намгьела, личного монастыря Далай-Ламы. Каждый из них нёс знамя, украшенное священными текстами. За ними следовали конные музыканты. Потом ещё две группы чиновников-монахов, сначала подчинённые, выполняющие функции носильщиков, следом монахи ордена «Цедрунг», являющиеся членами правительства. Затем грумы вели коней из собственных конюшен Далай-Ламы, красиво убранных и осёдланных.

За этим шествовал другой строй коней, везших государственные знаки. Меня несли в жёлтом паланкине двадцать человек – офицеры, одетые в зелёные плащи и красные шляпы. В отличие от самых старших чиновников, носивших свои волосы подобранными кверху, у этих волосы были заплетены в одну косу и спускались на спину. Сам паланкин, который был жёлтого цвета (как признак монашества), поддерживали ещё восемь человек в длинных одеяниях из жёлтого шёлка. По бокам ехали верхом четыре члена Кашага, внутреннего кабинета Далай-Ламы, в сопровождении «кусун-дэлон» - главы телохранителей Далай-Ламы и «макчи» - главнокомандующего армии Тибета. Оба они маршировали, салютуя своими грозно поднятыми мечами. На них была военная форма, состоящая из синих брюк и жёлтого кителя, обшитых золотым галуном, на головах шлемы с султанами. Окружал главную процессию эскорт монашеской полиции – «синг-гха». Эти мужчины устрашающего вида были, по крайней мере, шести футов ростом, и тяжёлая одежда на вате придавала им ещё более внушительный вид. В руках они держали хлысты, которые пускали в ход не мешкая.

За паланкином следовали два моих наставника, Старший и Младший (первый из них был Регентом Тибета, пока я не достиг совершеннолетия), Затем шли мои родители и другие члены моей семьи, а за ними большая группа чиновников-мирян, знатных и простых вместе, располагавшихся по чинам.

Неизменно почти всё население Лхасы, нашей столицы, приходило, чтобы попытаться увидеть меня, когда бы я ни выходил из дворца. Стояла благоговейная тишина и часто в глазах людей были слёзы, когда они склоняли головы или простирались передо мной.

Эта жизнь очень отличалась от той, которую я знал, когда был маленьким мальчиком.

Я родился 6 июля 1935 года и получил имя Лхамо Тхондуп. Буквально это значит «Исполняющая Желания Богиня».

Мои родители были мелкими фермерами: я не называю их крестьянами, потому что они не были связаны с каким-либо хозяином; но они ни коим образом не относились к знати. Они арендовали небольшой участок земли и обрабатывали его сами. Главными зерновыми культурами в Тибете являются ячмень и гречиха, и их выращивали мои родители, да ещё картофель. Но случалось, что их труд за целый год шёл насмарку из-за сильного града или засухи. Кроме того, они держали некоторое количество животных, которые были более надёжным источником существования. Помню, у нас было пять или шесть «дзомо» (помесь яка с коровой), от которых получали молоко, и несколько кур-несушек. Имелось смешанное стадо примерно из восьми овец и коз, а у моего отца почти всегда были одна-две или даже три лошади, которых он очень любил. И, наконец, моя семья держала яков…

Большая часть того, что выращивали в своём хозяйстве мои родители, шла исключительно на нужды нашей семьи. Но порой отец сбывал зерно или несколько овец проходящим мимо кочевникам. В такой глуши деньги не в ходу, и сделки проходили обычно в виде обмена. Так отец мог обменять сезонные излишки на чай, сахар, хлопчатобумажную ткань, иногда на какие-нибудь украшения или железную утварь. Порой он возвращался с новой лошадью, что очень его радовало. Он хорошо разбирался в них и слыл в округе лошадиным лекарем.

Дом, в котором я родился, был типичным для нашей части Тибета. Он был построен из камня и глины в виде буквы «П» и имел плоскую кровлю. Единственной необычной его чертой являлся водосток из ветвей можжевельника, выдолбленных так, что получалась канавка для дождевой воды. Прямо перед домом, между двумя его «крыльями», помещался небольшой дворик, посреди которого стоял высокий флагшток с флагом, на котором были написаны бесчисленные молитвы.

Загон для животных находился за домом. В доме было шесть комнат: молитвенная комната с небольшим алтарём, где все мы собирались в начале дня совершения подношений; комната родителей; дополнительная комната, предназначавшаяся для гостей; кладовая для провизии и, наконец, коровник для скота. Спальни для нас, детей не было. Младенцем я спал с матерью, затем на кухне у очага. Что касается мебели, то стульев или кроватей мы не имели, но в комнате моих родителей и в комнате для гостей были возвышения для постелей. Имелось также несколько посудных шкафов, сделанных из ярко раскрашенного дерева. Полы тоже были деревянными, из аккуратно настланных досок.

Мой отец был человеком среднего роста, с очень вспыльчивым характером. Помню, однажды я потянул его за ус и хорошо получил за это. Тем не менее, он был добряком и никогда не держал зла. Мне рассказали интересную историю, происшедшую с ним во время моего рождения. Несколько недель он был болен и не вставал с постели. Никто не знал, что с ним такое, начали уже опасаться за его жизнь. Но в день, когда я родился, он без видимых причин вдруг пошёл на поправку. Это нельзя было объяснить возбуждением из-за того, что он стал отцом, ведь моя дала жизнь уже восьми детям, хотя выжило лишь четверо. Деревенские семьи, как наша, по необходимости считали нужным иметь большую семью, и моя мать родила в общей сложности шестнадцать детей, из которых выжило шестеро…

Моя мать, без сомнения, была из самых добрых людей, которых я когда-либо знал. Она являлась поистине замечательным человеком, И я совершенно уверен, что её любили все, кто её знал. Она была исполнена сострадания и не отпускала ни одного нищего с пустыми руками, даже если для этого приходилось отдать еду, необходимую для нашей семьи, так что мы оставались голодными.

Церинг Долма, самая старшая из детей, была на восемнадцать лет старше меня. Когда подошло время моего рождения, она помогала матери по хозяйству и взяла на себя роль повитухи…

Со своими тремя братьями я общался совсем мало. Тхупэн Джигмэ Норбу, старший, был уже признан воплощением высокого ламы – Такцера Ринпоче (Ринпоче – это духовный титул, буквально означает «драгоценный») – и находился в Кумбуме, знаменитом монастыре, расположенном в нескольких часах конного пути. Следующий брат Гьело Тхондуп был старше меня на восемь лет и ко времени моего рождения обучался в школе в соседней деревне. Только самый младший из старших братьев Лобсан Самтэн ещё оставался дома. Он был на три года старше меня. Но затем и его тоже отправили в Кумбум, и я почти знал его.

Конечно, никто не думал, что я могу быть чем-то иным, нежели обычным ребёнком. Было почти немыслимым, чтобы в одной и той же семье могли родиться больше одного «тулку», и, конечно же, родители никак не предполагали, что я буду провозглашен Далай-Ламой. Выздоровление моего отца явилось благоприятным знаком, но ему не придали большого значения…

Когда мне не исполнилось ещё трёх лет, в монастырь Кумбум прибыла поисковая группа, посланная правительством, чтобы найти новое воплощение Далай-Ламы. Сюда её привёл ряд знамений. Одно из них было связано с бальзамированным телом моего предшественника – Тхуптэна Гьяцо, тринадцатого Далай-Ламы, который умер в 1933 году в возрасте пятидесяти семи лет. Его тело было помещено на трон в сидячем положении, и через какое-то время обнаружилось, что его голова повернулась лицом с юга на северо-восток. Вскоре после этого Регент, сам, являясь высоким ламой, имел видение. Глядя в воды священного озера Лхамой Лхацо в южном Тибете, он ясно увидел тибетские буквы «Ах», «Ка» и «Ма». За ними последовало изображение трёхэтажного монастыря с бирюзово-золотой крышей, от которого шла тропа. Наконец, он увидел небольшой дом с водостоками странной формы. Он был уверен, что буква «Ах» означает Амдо, северо-восточную провинцию, поэтому поисковая группа была послана именно сюда.

Прибыв в Кумбум, члены поисковой группы почувствовали, что находятся на правильном пути. Они предположили, что если буква «Ах» относится к Амдо, то буква «Ка» должна обозначать монастырь Кумбум – который в самом деле был трёхэтажным и с бирюзовой крышей. Теперь осталось лишь найти гору и дом с необычными водостоками, и они стали обследовать близлежащие деревни. Когда члены группы увидели странные стволы можжевельника на крыше дома моих родителей, то наполнились уверенностью, что новый Далай-Лама где-то недалеко. Тем не менее, прежде чем открыть цель своего визита, они просто попросили остаться на ночлег. Глава группы, Кевцанг Ринпоче выдал себя за слугу и провёл большую часть вечера, наблюдая за самым маленьким ребёнком в семье и играя с ним.

Ребёнок узнал его и закричал «Сера-лама, Сера-лама!» Сера назывался монастырь, из которого был Кевцанг Ринпоче. На следующий день они уехали - но через несколько дней вернулись в качестве официальной делегации. На этот раз они захватили с собой некоторые вещи, принадлежавшие моему предшественнику, и несколько похожих вещей, но ему не принадлежавших. Во всех случаях ребёнок правильно определил вещи, которые принадлежали тринадцатому Далай-Ламе, говоря: «Это моё. Это моё». Поисковая группа почти уверилась, что нашла новое воплощение. Но был ещё другой кандидат, на которого следовало взглянуть, прежде чем выносить окончательное решение. Однако не прошло много времени, как новым Далай-Ламой признали мальчика из Такцера. Этим ребёнком был я…

Как только поисковая группа пришла к выводу, что ребёнок из Такцера – истинное воплощение Далай-Ламы, об этом было сообщено в Лхасу Регенту. Официальное утверждение должно было прийти через несколько недель. До тех пор мне полагалось оставаться дома. Тем временем местный губернатор Ма Буфэн стал чинить нашей семье неприятности. Однако, в конце концов родители отвезли меня в монастырь Кумбум, где я был торжественно принят на церемонии, которая происходила на рассвете. Я запомнил это, прежде всего потому, что удивился, когда меня разбудили и одели до восхода солнца. Ещё помню, что я сидел на троне.

Так начался довольно безрадостный период моей жизни. Родители пробыли со мной недолго, и вскоре я остался один в новом, незнакомом окружении.

В столицу я приехал спустя неделю после моего четвёртого дня рождения…

Путешествие в Лхасу продлилось три месяца. Я мало что помню, кроме огромного чувства удивления перед всем, что видел: огромными стадами диких яков (дронг), передвигающимися по равнинам, и не столь многочисленными табунами диких ослов (кьянг), перед внезапным промельком небольших оленей (гова и нава), которые так легки и быстры, что могли показаться призраками. Ещё мне нравились громадные стаи перекликающихся гусей, которые время от времени попадались нам на глаза.

Большую часть пути мы ехали с Лобсан Самтэном в особом паланкине, называемом «дрелжам», запряжённом парой мулов. Частенько мы спорили и ссорились, как все дети, и нередко доходило до драки, так что наше транспортное средство то и дело подвергалось опасности перевернуться…

Наконец наш отряд стал приближаться к Лхасе. К тому времени уже наступила осень. Когда оставалось несколько дней пути, группа высокопоставленных правительственных чиновников встретила нас и сопроводила до равнины Догутханг, в двух милях от ворот столицы. Здесь был поставлен огромный палаточный лагерь. Посредине находилось бело-голубое сооружение, называемое «Мача Ченмо» - «Великий Павлин». Мне оно показалось огромным, внутри него находился искусно вырезанный деревянный трон, который выносился для приветствия лишь тогда, когда ребёнок Далай-Лама возвращался домой.

Последовавшая за этим церемония, в ходе которой на меня возложили духовное руководство моим народом, продолжалась целый день. Помню я её очень смутно. Запомнилось только охватившее меня сильное чувство того, что я вернулся домой, и бесконечные толпы людей: я никогда не думал, что их может быть так много. По общему мнению, для четырёхлетнего возраста я вёл себя хорошо, это признали даже два высокопоставленных монаха, которые явились, чтобы убедиться, что я действительно являюсь воплощением тринадцатого Далай-Ламы. Затем, когда всё закончилось, меня вместе с Лобсан Самтэном отвезли в Норбулингку (что означает «Драгоценный Парк»), которая расположена к западу от самой Лхасы.

Обычно она используется только как летний дворец Далай-Ламы. Но Регент решил отложить официальное возведение меня на трон в Потале, резиденции тибетского правительства, до конца следующего года.

Таким образом, целый год я наслаждался свободой от всяких обязанностей, беззаботно играя с братом и довольно регулярно встречаясь с родителями. Это была последняя мирская свобода, которую я когда-либо знал…

Львиный трон

Зимой 1940 года меня призвали в Поталу, где я был официально введён на должность духовного главы Тибета. Мне не запомнилось ничего особенного в церемонии, сопровождавшей это событие, за исключением того, что я впервые сидел на Львином троне – огромном, инкрустированном драгоценными камнями и украшенном резьбой деревянном сооружении, которое стояло в зале «Сиши-пунцог» (Зале Всех Благих Деяний Духовного и Земного Мира), главном парадном покое восточного крыла Поталы.

Вскоре меня отвезли в храм Джокханг в центре города, где я был посвящён в монахи. Состоялась церемония, называемая «тапху», что означает «отрезание волос». Отныне я должен был брить голову и носить тёмно-бордовую монашескую одежду. И об этой церемонии я почти ничего не помню, только то, что увидев ослепительно яркие одежды исполнителей ритуальных танцев я совершенно забылся и возбуждённо крикнул Лобсан Самтэну: «Смотри сюда!»

Прядь волос мне символически срезал Регент, Ретинг Ринпоче, который, кроме того, что занимал должность главы государства до достижения мной совершеннолетия, также был назначен моим Старшим наставником…

Согласно древнему обычаю, я лишился своего имени, Лхамо Тхондуп, и принял его имя, Джампэл Еше, а также помню несколько других, так что моё полное имя стало теперь Джампэл Нгаванг Лобсан Еше Тензин Гьяцо.

Кроме старшего наставника, Ретинга Ринпоче, мне был назначен Младший наставник, татхаг Ринпоче, который являлся человеком в высшей степени духовным, а, кроме того, очень сердечным и добрым. После наших уроков он часто беседовал и шутил со мной, что я очень ценил. Кроме того, пока я был ещё мал, глава поисковой группы Кевцанг Ринпоче получил неофициальную должность третьего наставника. Он подменял первых, когда кто-нибудь из них был в отъезде. Кевцанга Ринпоче я особенно любил…

Кроме наставников, в мою личную свиту были назначены ещё три человека, все монахи. Это – «Чойпон Кхэнпо», Мастер Ритуала, «Солпон Кхэнпо», Мастер Кухни, и «Симпон Кхэнпо» Хранитель Одежд. Последним стал Кенрап Тэнзин, тот член поисковой группы, чьи пронзительные глаза произвели на меня такое впечатление…

Сразу после посвящения в монахи началось моё образование. Оно поначалу состояло исключительно в том, что меня учили читать. Лобсан Самтэн и я учились вместе. Я очень хорошо помню наши классные комнаты (одну в Потале и другую в Норбулингке). На противоположных стенах висели две плётки: одна из жёлтого шёлка, а другая кожаная. Нам сказали, что первая предназначалась для Далай-Ламы, а вторая – для брата Далай-Ламы. Орудия пыток нас обоих приводили в ужас. Один только взгляд учителя на ту или другую из этих плеток заставлял меня дрожать от страха. К счастью, жёлтую так никогда и не употребили, но кожаную раз или два снимали со стены. Бедный Лобсан Самтэн! На его горе, он был не таким прилежным учеником, как я. Я подозреваю к тому же, что били его, по старинной тибетской пословице: «Бей козу, чтобы овца боялась». Ему приходилось страдать ради меня.

Сама Потала была не только дворцом. В её стенах находились не только правительственные учреждения и бесчисленные кладовые, но и монастырь Намгьел (что означает «Победоносный») со 175 монахами и множеством молитвенных помещений, а также школа для молодых монахов, которым предстояло занять должности в «Цэдрунге».

Мне, ребёнку, предоставили личную спальню Великого Далай-Ламы Пятого, находившуюся на седьмом (верхнем) этаже. Она была ужасно холодная и сумрачная, и я сомневаюсь, чтобы ею пользовались со времён пятого Далай-Ламы.

В Потале я обычно вставал около шести часов утра. После одевания примерно час отводился на молитвы и медитацию. Затем в начале восьмого приносили завтрак. Он неизменно состоял из чая и цампы с мёдом или карамелью. Потом начинались утренние занятия с Кенрап Тензином. С того времени, как я научился читать, и до тринадцати лет это всегда были занятия по каллиграфии. В тибетском языке существуют два основных варианта письма: «у-чен» и «у-ме». Один - для книг, а другой – для документов и личной переписки. Мне необходимо было знать только «у-ме», но я самостоятельно довольно быстро выучил и «у-чен».

После каллиграфии шло запоминание. Оно заключалось в простом заучивании какого-либо буддийского текста с тем, чтобы потом повторять его в течение дня. Мне это казалось скучным, потому что заучивал я быстро и забывал.

В десять часов наступал перерыв после утренних занятий, и в это время происходило собрание членов правительства, на котором, несмотря на свой юный возраст, я должен был присутствовать. С самого начала меня готовили к тому дню, когда, кроме положения духовного руководства, я приму на себя и светское управление Тибетом. Зал в Потале, где проходили эти собрания, находился за стеной моей комнаты. Чиновники поднимались в него из правительственных учреждений, расположенных на втором и третьем этаже здания. Сами эти собрания были довольно формальными мероприятиями, во время которых распределялись текущие поручения, и, конечно же, часть этикета, касающаяся меня, соблюдалась очень строго. Мой гофмейстер, «Доньэр Ченмо», должен был заходить в мою комнату и вести меня в зал, Ге сначала меня приветствовал Регент, а затем четыре члена «Кашага», каждый в соответствии со своим рангом.

После утренней встречи с правительством я возвращался в свою комнату для дальнейших наставлений. Теперь со мной занимался Младший наставник, которому я читал наизусть отрывки, выученные утром во время урока запоминания. Затем он прочитывал мне текст на следующий день, сопровождая его подробными разъяснениями. Это занятие продолжалось примерно до полудня. В этот момент звонил колокольчик (он звонил каждый час – и только однажды звонарь забылся и прозвонил тринадцать раз!). Кроме того, дули в раковину. Затем следовал самый важный пункт в расписании юного Далай-Ламы: игры.

Мне посчастливилось иметь прекрасный набор игрушек. Когда я был маленьким ребёнком, один чиновник из Дромо, деревни на границе с Индией, частенько посылал мне импортные игрушки, а также ящики с яблоками, когда они были доступны. Ещё мне дарили подарки различные иностранные деятели, приезжавшие в Лхасу. Одной из любимых игрушек у меня был «конструктор», подаренный руководителем Британской торговой миссии, имевшей офис в столице. Становясь старше, я получал всё новые конструкторские наборы, и к тому времени, как мне исполнилось пятнадцать, у меня была полная коллекция «конструкторов», начиная с простейших и кончая самыми сложными.

Вскоре после часу дня наступало время лёгкого полдника. Потала была расположена так, что теперь, после полудня, когда кончались мои утренние занятия, комнату заливал солнечный свет. Но к двум часам дня он начинал угасать, и комната снова погружалась в тень. Я терпеть не мог этот момент: когда комната в ночь погружалась в полумрак, моё настроение тоже мрачнело. Вскоре после полдника начинались дневные занятия. Первые полтора часа отводились на общее развитие под руководством моего Младшего наставника. Он делал всё, чтобы привлечь моё внимание. Я учился безо всякого энтузиазма и не любил все предметы в равной степени.

Программа, по которой я учился, была та же, что и всех монахов, претендующих на степень доктора буддийских наук. Она была очень несбалансированна и во многих отношениях не подходила для главы государства во второй половине двадцатого столетия. Учебная программа включала в себя пять главных и пять второстепенных предметов; к первым относились: логика, тибетское искусство и культура, санскрит, медицина, буддийская философия. Последний предмет был самым важным (и самым трудным) и распадался, в свою очередь, на пять разделов:

«Праджняпарамита» - совершенство мудрости; «Мадхьямика» - философия Срединного пути; «Винная» - устав монашеской дисциплины; «Абхидхарма» - метафизика; «Прамана» - логика и эпистемология.

Пять «малых» предметов – это поэзия, музыка и драматургия, астрология, метрика и композиция, синонимы. На деле докторская степень присуждается только на основе буддийской философии, логики и диалектики. По этой причине до середины семидесятых годов я не занимался санскритской грамматикой, а некоторые предметы, такие как медицина, никогда не изучал иначе, чем неформальным образом.

Основу тибетской системы монашеского образования составляет диалектика, искусство диспута. Два участника диспута поочерёдно задают вопросы, сопровождая их стилизованными жестами. Задавая вопрос. Спрашивающий поднимает правую руку над головой и затем хлопает ею по вытянутой левой руке, топая при этом левой ногой. Затем он медленно убирает правую руку с левой, поднося её к голове своего оппонента. Человек отвечающий сохраняет пассивность и сосредотачивается на том, чтобы постараться не только ответить, но и побить оппонента его же оружием, а оппонент при этом всё время ходит вокруг него. Важным элементом этих диспутов является находчивость, и большой заслугой считается умение с юмором обратить постулаты противника в свою пользу. Всё это делает диалектику популярной формой развлечения даже среди необразованных тибетцев, которые хотя могут и не понимать интеллектуальных хитросплетений, тем не менее способны оценить юмор и зрелищную сторону. В старые времена можно было увидеть кочевников и других сельских жителей, приехавших в Лхасу издалека, которые проводили время, наблюдая за учёными диспутами на монастырском дворе.

Способность монаха к этой уникальной форме диспута является критерием, по которому судят о его интеллектуальных достижениях. Поэтому, будучи Далай-Ламой, я должен был не только получить хорошую подготовку в буддийской философии и логике, но и овладеть искусством диспута. Таким образом, в возрасте десяти лет я начал очень серьёзно изучать эти предметы, а в двенадцать мне назначили двух «ценшапов», знатоков, которые тренировали меня в искусстве диалектики.

Следующий час после первого из дневных занятий мой наставник посвящал объяснению того, как дискутировать на тему, которую мы проходили сегодня. Затем в четыре подавался чай. Если кто-то пьёт чая больше, чем британцы, то это тибетцы…

В Тибете чай по традиции пьют подсоленным и с маслом «дри» вместо молока. Получается очень хороший и питательный напиток, конечно, если он правильно приготовлен, но вкус его очень зависит от качества масла. Кухни Поталы регулярно снабжались свежим сливочным маслом, и чай заваривался великолепный. Только там я действительно наслаждался тибетским чаем. Сейчас я обычно пью чай по-английски, утром и вечером. Днём пью чистую горячую воду, эту привычку я приобрёл в Китае в пятидесятых годах. Может прозвучать банально, но это действительно очень полезно. Горячая вода считается первейшим средством в тибетской медицине.

После чая приходили два монаха «ценшапа», и следующий час с лишним мы проводили в обсуждениях таких абстрактных вопросов, как, например, природа сознания. Приблизительно в половине шестого дневные мучения наконец подходили к концу. Я не могу указать точного времени, поскольку тибетцы в отличие от многих других людей не придают большого значения смотрению на часы и всё начинают и заканчивают тогда, когда это удобно. Спешки всегда избегают.

Если это происходило в Потале, то едва только уходил наставник, я мчался на крышу со своим телескопом. Благодаря ему открывалась великолепная панорама Лхасы от медицинской школы Чакпори близ Священного Города – той части столицы, которая окружает храм Джокханг , - дальше. Однако меня больше интересовала деревня Шол, которая лежала далеко внизу у подножия Красной Горы, потому что именно там находилась государственная тюрьма и это было время прогулки заключённых по тюремному дворику. Я считал заключённых своими друзьями и пристально следил за их движениями. Они это знали и всегда, когда замечали меня, простирались ниц. Я знал их всех в лицо, всегда был в курсе, если кто-то освобождался или если прибывал новенький. Ещё я любил пересчитывать штабеля дров и кучи кормов, лежавших во дворе.

После этой инспекции у меня оставалось время ещё немножко поиграть в доме или порисовать, пока не наступало время вечерней еды, которую мне приносили вскоре после семи. Еда состояла из чая (неизменно), супа, иногда с небольшим количеством мяса, и простокваши, или «шо», а также представлявшего мне возможность выбора разнообразного хлеба, выпеченного моей матерью и присылаемого каждую неделю. Моим любимым хлебом был хлеб по-амдосски: это небольшие круглые хлебцы с твёрдой корочкой и воздушные внутри.

После еды я спускался по лестнице из семи пролётов во двор, где мне полагалось гулять, повторяя тексты и молитвы. Но, пока я был юн и беззаботен, вряд ли я когда-либо это делал. Вместо этого я проводил время в придумывании историй и предвкушал те, которые мне расскажут перед сном. Очень часто они были о сверхъестественном, поэтому в девять часов вечера в свою тёмную, населённую вредными тварями спальню прокрадывался совершенно перепуганный Далай-Лама. В оной из самых жутких историй рассказывалось о гигантских совах, которые хватали маленьких мальчиков после наступления темноты. В основе таких историй лежали древние фрески в храме Джокханг. Это заставляло меня очень точно соблюдать правило находиться в доме с наступлением ночи.

Моя жизнь в Потале, и в Норбулингке была очень монотонной. Её течение нарушалось только во время больших праздников или тогда, когда я уходил в затворничество. Во время последнего около меня находился один из моих наставников, а иногда и оба, или же это были другие старшие ламы монастыря Намгьел. Обычно я совершал одно затворничество в год, зимой. Оно продолжалось три недели, в это время у меня был всего лишь один короткий урок и мне не разрешалось играть на улице – только долгие молитвы и медитации, проводимые под присмотром. Когда я был мал, мне не всегда это нравилось. Я проводил много времени, глядя то в одно, то в другое окно, смотревшее на север, на фоне гор виднелся монастырь Сера. Южное окно выходило в большой зал, где проводились утренние встречи с правительством.

Этот зал был увешан коллекцией бесценных старинных «танка», обрамлённых шелками и изображавших жизнь Миларепы, одного из самых любимых духовных мастеров Тибета. Я часто рассматривал эти прекрасные картины. Хотел бы я знать, что с ними стало.

Во время моих периодов затворничества вечера были ещё хуже, чем дни, потому что именно в это время мальчишки моего возраста гнали коров домой в деревне Шол у подножия Поталы. Я хорошо помню, как сидел неподвижно в тишине сумерек, произнося мантры, и слышал песни, которые они пели, возвращаясь с близлежащих пастбищ. Не раз мне хотелось поменяться с ними местами. Но постепенно я стал понимать ценность затворничества. Сейчас бы я очень хотел иметь побольше для этого времени.

В основном я неплохо продвигался по учёбе у всех моих наставников, поскольку схватывал быстро. Я довольно неплохо соображал, что и обнаружил с некоторым удовольствием, когда меня свели с некоторыми из лучших тибетских учёных. Но большей частью я работал только до такой степени, чтобы не было неприятностей. Однако пришло время, когда наставники стали беспокоиться об уровне моих успехов. Поэтому Кенрап Тэнзин устроил поддельный экзамен, в котором я должен был соревноваться с Норбу Тхондупом, моим любимым уборщиком. Втайне от меня Кенрап Тэнзин предварительно его проинструктировал, и соревнование я проиграл. Меня это совершенно убило прежде всего потому, что унижение было публичным.

Хитрость удалась, и некоторое время я усердно трудился из одной только злости. Но в конце концов мои добрые намерения иссякли и всё снова пошло по-старому. Только достигнув совершеннолетия я понял, как важно для меня получить образование, и стал относиться к занятиям с подлинным интересом. Сейчас я жалею о своей лености в ранние годы и всегда занимаюсь по крайней мере четыре часа в день. Я думаю, только одно могло изменить моё отношение к учёбе в ранние годы – какое-либо настоящее соревнование. Поскольку у меня не было одноклассников, мне не с кем было себя сравнивать…

В этом же году закончилась мировая война, свирепствовавшая последние пять лет. Я знал о ней очень мало, только то, что когда она кончилась, моё правительство послало делегацию с подарками и поздравлениями британскому правительству в Индии. Члены делегации были приняты вице-королём лордом Уэйвелом. На следующий год в Индию снова была послана делегация, которая должна была представлять Тибет на конференции по азиатским связям.

… Я отправился с Татхагом Ринпоче в монастыри и Сера (которые расположены соответственно примерно в пяти милях к западу и в трёх с половиной милях к северу от Лхасы). В то время Дрейпунг являлся самым большим монастырём мира, в нём находилось свыше семи тысяч монахов. Сера был несколько меньше: пять тысяч монахов. Эти поездки ознаменовали мой публичный дебют в качестве диалектика. Я должен был дискутировать с настоятелями каждого из трёх колледжей Дрейпунга и двух колледжей Сера. Из-за недавних беспорядков были приняты особые меры по обеспечению безопасности, и я чувствовал себя неуютно. Кроме того, перед своей первой в этой жизни поездкой в столь великие оплоты учёности я очень нервничал. Однако оба они оказались мне знакомы, и я убедился в наличии некоторой связи с моими предыдущими жизнями. Эти диспуты, которые проводились перед аудиторией, состоявшей из сотен монахов, прошли достаточно благополучно, несмотря на то, что я очень волновался.

Приблизительно в то же время я получил от Татхага Ринпоче особое учение пятого Далай-Ламы, которое считается специально предназначенным для самого Далай-Ламы. Великий Пятый (как до сих пор его называют тибетцы) получил это учении в видении. В последующие недели у меня было несколько необычных переживаний, как правило, в виде снов, которым я не придал особенного значения, но которые теперь представляются мне весьма важными…

Тибетский календарь довольно сложен. Он базируется на лунном месяце. Кроме того, вместо столетий мы придерживаемся шестидесятилетнего цикла: каждый год цикла обозначен одним из пяти элементов в таком порядке: земля, воздух, огонь, вода и железо, - а также одним из двенадцати животных: мышь, бык, тигр, заяц, дракон, змея, лошадь, овца, обезьяна, птица, собака и свинья. Каждый из элементов повторяется два раза подряд: сначала идёт его мужской аспект, затем женский. Таким образом, они кончаются за десять лет. Затем первый элемент присоединяется к одиннадцатому и двенадцатому животному знаку, второй – к тринадцатому и четырнадцатому и так далее. Например, 2000 год нашей эры будет годом Железа-Дракона.

В течение столетий, предшествовавших вооружённому вторжению Китая в Тибет, наступление сезонов отмечалось многочисленными праздниками. Обычно они имели религиозное значение, но праздновались одинаково монахами и мирянами. Последние во время праздника ели, пили, танцевали и участвовали в играх, и всё это перемежалось молитвами.

Одним из наиболее важных событий такого рода был праздник Нового Года (или «Лоссар»), который приходится на февраль - март по западному календарю. Для меня основное значение этого праздника состояло в ежегодной публичной встрече с Нэйчунгом, государственным оракулом. Об этом я расскажу в следующей главе, но, главное, мне и правительству представлялась возможность получить через медиума (или «кутэна») советы от Дорже Дракдэна, божества-покровителя Тибета, по поводу наступающего года.

Был один праздник, который вызывал у меня самые разноречивые чувства. Это был «Монлам» - Праздник Большой Молитвы, - начинавшийся сразу же после Лоссара. Причина моего двойственного отношения состояла в том, что как Далай-Лама я должен был, несмотря на свой юный возраст, участвовать в самой главной церемонии. Кроме того, во время Монлама я неизбежно испытывал приступ инфлюэнцы, что и сейчас случается со мной каждый раз, когда приезжаю в Бодхгайю, - из-за пыли. Тогда это происходило потому, что моей резиденцией в это время являлись комнаты в храме Джокханг, которые были даже ещё более запущенными, чем моя комната в Потале.

Эта церемония (или «пуджа»), которой я так страшился, происходила в послеполуденное время в конце первой из двух недель, посвящённых Монламу. Она следовала после длинной лекции Регента о жизни Будды Шакьямуни. Сама пуджа длилась более четырёх часов, а после этого я должен был читать наизусть отрывок из Канона. Я так волновался, что не понимал ни слова из того, что говорилось до этого. Мой Старший наставник – Регент, Младший наставник и Мастера Ритуала, Одежд и Кухни – все были взволнованы в равной степени. Главная причина их тревоги заключалась в том, что во время церемонии я сидел высоко на троне и никто не мог подсказать мне, если я вдруг запнусь.

Но вспомнить свой текст было только половиной дела. Эта процедура длилась так долго, что у меня появился ещё один повод для страха: я боялся, что мочевой пузырь может не выдержать. В конце концов, всё проходило благополучно, даже самый первый раз, когда я был совсем юн. Но помню, что был ни жив ни мёртв от страха. Мои чувства были скованы до такой степени, что я не замечал ничего из происходящего вокруг. Я не замечал даже голубей, которые воровали подношение с блюд. Начинал замечать их я только на второй половине своей речи.

Когда всё это оставалось позади, я бывал безумно счастлив. И не только потому, что следующие двенадцать месяцев оказывались свободными от этого страшного дела, но ещё и потому, что затем следовал один из наилучших моментов жизни Далай-Ламы в течение года. После этой церемонии мне разрешалось ходить по улицам, чтобы я мог увидеть «торма», огромные, ярко раскрашенные скульптуры из масла, которые по традиции в тот день подносились Буддам. Разыгрывались кукольные представления, военные оркестры играли музыку, и повсюду люди были совершенно счастливы.

Последний день праздника Монлам посвящался уличным шествиям. Сначала процессия, во главе которой несли большую статую Майтреи, грядущего Будды, обходила по периметру старый город. Этот маршрут назывался «Лингхор»…

Вскоре после того, как статуя завершала свой круг, всё вокруг приходило в движение, потому что всеобщее внимание переключалось на спортивные состязания. Они включали в себя скачки лошадей и соревнования в беге участников из публики и служили для всех большой забавой. Скачки лошадей были довольно необычными, так как лошади были без всадников. Их выпускали под монастырём Дрейпунг, а конюхи и зрители направляли их к центру Лхасы. Перед прибытием лошадей начиналось соревнование претендентов на звание чемпионов по лёгкой атлетике: они бежали на более короткое расстояние, но тоже к центру города. Те и другие прибывали одновременно, и это часто приводило к забавной неразберихе. Но однажды произошёл злополучный случай, когда некоторые бегуны ухватились за хвосты пробегавших лошадей и шли на буксире. Сразу после окончания забегов гофмейстер обвинил в этом «преступлении» тех, кто в нём, по его мнению, участвовал. Большинство из них были моими служащими. Я был огорчен, когда услышал, что их, наверное, накажут. Но, в конце концов, мне удалось заступиться за них, хоть раз в жизни…

Из всех празднеств мне больше всего нравился фестиваль оперного искусства, который начинался в первый день седьмого месяца каждого года и продолжался неделю. Он включал в себя представления, которые давали труппы танцоров, певцов, музыкантов и актёров со всего Тибета.

Публика тоже приходила посмотреть представления, хотя в отличие от правительственных чиновников и аристократии у неё не было особых мест для сидения. Люди шли не только на просмотр представления, но также для того, чтобы подивиться на вельмож в их церемониальном убранстве. Народ также пользовался возможностью обойти вокруг Жёлтой Стены с молитвенным барабаном в руке. (Молитвенный барабан представляет собой цилиндр, в котором находятся молитвы, и его вращают, читая при этом мантры).

Приходили не одни только жители Лхасы; но и высокие задиристые кхампинцы с востока с длинными волосами, экстравагантно связанными красными лентами; непальские и сиккимские торговцы с юга; и, конечно же, мелькали щуплые фигурки крестьян-кочевников. Люди от души предавались забаве – тибетцы на это большие мастера. Мы большей частью совсем простые люди, которые ничто так не любят, как хорошее зрелище и добрую вечеринку. Даже некоторые монахи участвовали в веселье, хотя тайком и переодевшись.

Это было такое счастливое время! В период представления люди сидели и разговаривали: песни и танцы были настолько знакомы, что они знали все эпизоды наизусть. Почти все приносили закуски, чай и чанг, приходили и уходили, как кому вздумается. Молодые женщины кормили грудью своих младенцев. Дети бегали туда-сюда со смехом и воплями, останавливаясь только на секунду, чтобы вытаращить глаза на выход нового исполнителя, одетого в фантастический красочный костюм. При этом каменные лица одиноко сидевших стариков просветлялись, а старухи на мгновение прекращали свою болтовню…

Одним из других важных праздников, проводимых в течение года, был праздник Махакалы, который приурочивался к восьмому дню третьего месяца. В этот день официально начиналось лето, и все члены правительства переодевались в летнюю одежду. Именно в этот день я переселялся из Поталы в Норбулингку. В пятнадцатый день пятого месяца проводился «Дзамлинг Чисанг», Всеобщий День Молитвы, который отмечал начало продолжавшегося неделю праздника, когда большинство жителей Лхасы, которые не были монахами или членами правительства, поселялись в палатках на равнине за Лхасой, чтобы проводить время в пикниках и других совместных развлечениях. Я совершенно уверен, что некоторые люди, которые, казалось бы, никак не должны были участвовать в таких вещах, всё таки участвовали, но тайно, переодевшись.

Затем, в двадцать пятый день десятого месяца, день смерти Цзонхавы, великого реформатора буддизма в Тибете и основателя традиции гелугпа, проводилось особое празднество. Оно включало в себя факельные шествия и зажжение бесчисленных масляных светильников по всей стране. Это событие также знаменовало официальное начало зимы, когда чиновники переодевались в зимние одежды, а я с неохотой перебирался обратно в Поталу…

В октябре подтвердились наши худшие опасения. До Лхасы дошли сведения о том, что восемьдесят тысяч солдат НОАК переправились через реку Дричу к востоку от Чамдо. Китайское радио объявило что в годовщину прихода к власти коммунистов в Китае началось «мирное освобождение» Тибета.

Итак, удар был нанесён. Вскоре должна была пасть Лхаса. Мы не имели никакой возможности противостоять такому натиску. Мало того, что тибетская армия была немногочисленной, она страдала и от недостатка современного вооружения и почти полной необученности. К армии не проявлялось никакого интереса на протяжении всего периода регентства. Несмотря на свою историю, тибетцы, по существу, любят мир, а быть в армии означало находиться в низших слоях общества: солдаты считались кем-то вроде мясников. И хотя теперь всему по Тибету стали поспешно собирать дополнительные формирования и создали одно новое, всё же качество войск, выступивших навстречу китайцам, было невысоко.

Бесполезно рассуждать о том, каковы были бы последствия, если бы положение вещей было иным. Нужно только сказать, что китайцы потеряли большое количество солдат при завоевании Тибета: в некоторых районах они встретили отчаянное сопротивление и, кроме прямых военных потерь, очень страдали от трудностей снабжения и сурового климата. Многие умерли от голода; другие не могли перенести горной болезни, которая всегда мучает, а иногда просто убивает иностранцев в Тибете. Но что касается исхода боёв, то независимо от того, насколько велика или хорошо подготовлена была тибетская армия, в конце концов, все её усилия были бы тщетными. Ведь даже тогда китайское население более чем в сотню раз превышало наше.

Эта угроза свободе Тибета не осталась незамеченной в мире. Индийское правительство, поддержанное Великобританией, заявило протест Китайской Народной Республике и объявило, что это вторжение противоречит интересам мира. Седьмого ноября 1950 года Кашаг и правительство обратилось в Организацию Объединённых Наций с просьбой выступить в нашу защиту. Но, к несчастью, Тибет, следуя своей политике изоляции от мира, никогда не выказывал желания стать членом ООН, поэтому никакого результата не последовало, не было пользы и от двух последующих телеграмм, отправленных до конца того года.

Приближалась зима, новости становились всё хуже, и начали поговаривать о том, чтобы объявить о совершеннолетии Далай-Ламы. Народ начал выступать за предоставление мне светской власти на два года раньше положенного. Мои уборщики докладывали, что в Лхасе расклеиваются листовки, в которых ругают правительство и призывают к немедленному возведению меня на трон, и что народ поёт песни такого же содержания.

Люди разделились на две группы: в одной были те, возлагал надежды на моё руководство в этом кризисе; в другой – те, кто считал, что я слишком молод для такой ответственности. Я был согласен со второй группой, но, к сожалению, со мной не посоветовались. Вместо этого правительство вопросило оракула. Состоялась очень напряжённая сцена, в итоге которой, наконец, кутэн, пошатываясь под весом своего церемониального головного убора, подошёл к тому месту, где сидел я, и положил «ката», белый шёлковый шарф для подношений, на мои колени со словами: «Тху-ла-бал» - «Его время пришло».

Дело было за государственным астрологом – назначить день возведения меня на престол. Они выбрали 17 ноября 1950 года как наиболее благоприятную дату до конца года. Меня же такое развитие событий скорее опечалило. Ещё месяц назад я был беззаботным юношей, неторопливо ожидающим ежегодный оперный фестиваль. А теперь я оказался перед лицом перспективы возглавить свою страну, в то время как она готовится к войне. Но, оглядываясь назад, я вижу, что не должен был особенно удивляться: уже несколько лет оракул выказывал нескрываемое презрение к правительству, обращаясь в то же время ко мне с большим уважением…

В начале ноября, примерно за две недели до моего официального возведения, в Лхасу прибыл мой старший брат. Я почти не знал его. Будучи Такцером Ринпоче, он стал настоятелем монастыря Кумбум, где я провёл те, самые одинокие первые восемнадцать месяцев после моего обнаружения. Лишь взглянув на него, я понял, что он очень многое перенёс. Брат был в ужасном состоянии, крайне напряжён и встревожен.

По прошествии года, в течение которого брат видел, как его общину громят китайцы, он постепенно пришёл к выводу, что должен бежать в Лхасу, чтобы предостеречь меня об уготованной Тибету участи, если китайцы захватят нас. Единственным способом осуществить это было притвориться, что он принял их предложение. Потому брат, наконец, согласился на сделку с ними. Я слушал его, открыв рот. До сих пор я почти ничего не знал о китайцах. И ещё меньшее представление я имел о коммунистах, хотя и слышал, что они принесли страшные бедствия народу Монголии. Кроме того. Я знал только то, что собрал по крохам со страниц журнала «Лайф», номер которого попал в мои руки. Но теперь, благодаря брату мне стало ясно, что они не только не религиозны, но на самом деле препятствую религиозной практике. Я очень испугался, когда Такцер Ринпоче сказал, что наша единственная надежда заключается в том, чтобы добиться поддержки за рубежом и противостоять китайцам силой оружия…

Будда проповедовал отказ от убийства, но указал, что в определённых обстоятельствах оно может быть оправдано. По мнению моего брата, сейчас обстоятельства были именно таковы. Поэтому он откажется от своих монашеских обетов, снимет с себя монашескую одежду и поедет за границу в качестве тибетского эмиссара. Он попытается заключить соглашение с американцами и считает, что они обязательно поддержат идею свободного Тибета.

Я был потрясён всем услышанным, но прежде, чем смог возражать, он стал убеждать меня покинуть Лхасу. Хотя некоторые люди говорили мне то же самое, поддерживали эту точку зрения немногие. Но брат просил меня последовать его совету независимо от мнения большинства. Опасность велика, сказал он, и я ни в коем случае не должен попасть в руки китайцев…

До церемонии возведения на трон оставалось несколько дней.

По этому случаю я решил объявить всеобщую амнистию. В день моего восшествия на трон все заключённые отпускались на свободу. Это означало, что тюрьма в Шоле теперь опустеет. Мне было приятно, что я имею возможность сделать это, хотя были моменты, когда я и жалел о том, что тюрьма опустела. У меня не было больше маленьких радостей нашей незамысловатой дружбы. Когда я направлял свою подзорную трубу на тюремный двор, он был пуст, если не считать нескольких собак, подбирающих объедки.

Утром 17-го числа я встал на час или два раньше, чем обычно, было ещё совсем темно. Когда я одевался, Мастер Одежд вручил мне кусок зелёной ткани, чтобы я обернул его вокруг талии. Это было сделано по совету астрологов, которые считали, что благоприятен будет зелёный цвет. Я отказался от завтрака, так как знал, что церемония будет долгой, и не хотел, чтобы меня отвлекал какой-нибудь «зов природы». Однако астрологи поставили условие, что я должен съесть яблоко перед началом церемонии. Помню, что с трудом проглотил его. Покончив с этим, я отправился в храм, где на рассвете должно было состояться возведение на трон.

Это событие представляло собой, должно быть, блестящее зрелище: присутствовало целиком всё правительство, а также различные иностранные представители в Лхасе, все были облачены в свои самые торжественные и красочные одеяния. К сожалению, было очень темно, и я не мог разглядеть многих деталей. Во время церемонии мне вручили Золотое Колесо, символизирующее принятие светской власти. Однако, кроме этого, я мало что помню – за исключением настоятельной и всё возрастающей потребности опорожнить свой мочевой пузырь. Это астрологи были виноваты. Ясно, что причина проблемы состояла в их идее дать мне съесть яблоко. Я им всегда не слишком верил, а этот случай ещё усилил моё нелестное о них мнение.

Я всегда считал, что поскольку самые важные дни в жизни человека – его рождение и смерть – не могут быть установлены по совету астрологов, то не стоит беспокоиться на счёт каких-то других. Однако это лишь моё личное мнение. Оно не означает, что я хочу заставить тибетцев отказаться от использования астрологии.

Астрология имеет большое значение с точки зрения нашей культуры.

Тем не менее, моё положение в этой ситуации становилось всё хуже. Наконец, я послал записку гофмейстеру, в которой просил его заканчивать побыстрее. Но наши церемонии длинны и сложны, и я стал бояться, что они никогда не кончатся.

Когда, наконец, процедура завершилась, я оказался неоспоримым лидером шестимиллионного народа, стоящего лицом к лицу с угрозой самой настоящей войны. А мне было только пятнадцать лет…

Летом 1953 года, насколько я помню, я получил от Линга Ринпоче посвящение Калачакры. Это одно из самых значительных посвящений в тантрийской традиции, которое имеет особую важность для мира на Земле. В отличие от других тантрийских ритуалов, оно даётся большим собранием народа. Посвящение Калачакры очень сложно, и подготовка к нему занимает от недели до десяти дней, а само посвящение длится три дня. Одним из его элементов является сооружение из цветных порошков большой мандалы, то есть изображение в двух измерениях трехмерного символа. Когда я в первый раз увидел одну такую мандалу, я был просто вне себя, только взглянув на неё, - настолько потрясающе красиво она выглядела.

Самой церемонии предшествует продолжающееся месяц затворничество. Я вспоминаю это посвящение как очень волнующее событие, которое сильно подействовало и на Линга Ринпоче, и на меня. Я понимал, что мне оказана огромная честь принимать участие в традиции, исполнявшейся бесчисленными поколениями последователей высочайших духовных мастеров. Когда я исполнял последнюю строфу молитвы-посвящения заслуг всем живым существам, я был так взволнован, что голос прервался от волнения; потом я стал считать, что это было благоприятным признаком, хотя тогда ничего такого не думал. Теперь мне кажется, то было предчувствием, что я смогу дать больше посвящений Калачакры, чем любой из моих предшественников, и во всех уголках Земли. Это действительно так, несмотря на то, что я никоим образом не являюсь самым компетентным в этом человеком.

На следующий год, во время Монлама, я получил полное посвящение в сан буддийского «бхикшу», перед статуей Авалокитешвары в храме Джокханг. Это тоже было очень волнующее событие, ритуал совершал Линг Ринпоче. Затем летом по просьбе группы женщин-мирянок я впервые в этой жизни исполнил церемонию посвящения Калачакры.

Я очень радовался этому периоду хрупкого перемирия с китайскими властями. Я использовал его, чтобы сосредоточиться на своих религиозных обязанностях, и начал давать регулярные проповеди перед малыми и большими группами людей. В результате у меня стали складываться личные взаимоотношения с моим народом. И хотя сначала я немного боялся обращаться к большой аудитории, уверенность в себе у меня быстро окрепла. Я понимал, конечно, что за пределами Лхасы китайцы создают невыносимую жизнь для моего народа. В то же самое время я мог видеть своими глазами, почему мои премьер-министры так презирали китайцев. Например, всякий раз, когда генерал Чжан цзинь-у приходил ко мне, он выставлял личную охрану за дверьми – хотя наверняка знал, что святость жизни является одним из коренных правил буддизма.

Однако я отметил для себя в учении Будды такой момент, что в некотором смысле предполагаемый враг более полезен, чем друг, потому что враг учит терпению и другим подобным качествам, а друг – нет. К этому я присоединил свою твёрдую веру в то, что как бы ни было всё плохо, в конце концов, наступает улучшение…

В коммунистическом Китае

Примерно через год после ухода с поста Лобсана Таши и Лукхангвы китайцы предложили нашему правительству послать в Китай несколько представителей, чтобы они своими глазами увидели, насколько чудесна жизнь на Великой Родине.

Эта группа была должным образом отобрана и отправлена в поездку по Народной Республике. Когда они через много месяцев вернулись назад, то представили отчёт, полный восхваления, восхищения и лжи. Я сразу же понял, что этот документ был написан под контролем, так как к тому времени уже привык, что в присутствии наших новых хозяев зачастую невозможно говорить правду. Мне также пришлось научиться подобной форме общения; как напускать на себя притворный вид, когда имеешь дело с китайцами в сложных обстоятельствах.

Вскоре после этого, в начале 1954 года, мне самому предложили поехать в Китай. Я счёл эту мысль прекрасной. Мне представилась не только возможность лично встретиться с Председателем Мао, но и случай увидеться с кем-либо из внешнего мира. Однако эта идея мало кому понравилась из тибетцев. Они боялись, что меня могут задержать в Пекине и не разрешить вернуться, некоторые даже считали, что моя жизнь подвергнется опасности, и делали всё, чтобы отговорить меня от поездки.

Когда мы сошли с поезда, нас встречали Чжоу Энь-лай, премьер-министр, и Чжу Дэ, заместитель председателя Народной Республики, оба они казались настроенными дружественно…

Через день-два после прибытия мне сказали, что все члены тибетской делегации приглашены на банкет. В этот день нас заставили провести генеральную репетицию вечернего события. Оказалось, что наши хозяева были очень щепетильны в вопросах этикета (что, как я потом обнаружил, было характерно для всех деятелей Народной Республики), и наши ответственные за контакты были страшно обеспокоены. Их приводило в ужас, что мы можем испортить всё дело и поставить их в глупое положение, поэтому нас снабдили самыми строгими и подробными инструкциями о том, что делать, вплоть до того, сколько мы должны сделать шагов и сколько раз повернуться налево или направо. Это было похоже на военный парад. Существовал точный порядок выхода каждого. Я должен был идти первым, сопровождаемый Панчен-Ламой, затем два моих наставника, калоны (четыре члена Кашага) по порядку старшинства, а затем все остальные в соответствии с рангом. Каждый из нас должен был нести подарки, и они тоже должны были соответствовать положению несущего их лица. Вся процедура казалась очень сложной, даже для нас, тибетцев, хотя наша аристократия тоже славится любовью к этикету. Но тревога наших хозяев передавалась всем, и вскоре все тряслись, за исключением Линга Ринпоче, который не любил никаких формальностей. Он никогда не участвовал в этом.

На следующий день, насколько я помню, у меня состоялась первая встреча с Председателем Мао. Это было что-то вроде банкета, причём каждый из нас входил в соответствии со своим рангом…

Мао произвёл на меня впечатление яркой личности. Внешность его была необычной: цвет лица очень смуглый, но в то же время кожа казалась отполированной, как будто бы он употреблял какое-то притирание; у него были очень красивые руки с совершенной формы изящными пальцами, которые имели тот же удивительный блеск.

Я заметил, что дышал он с трудом и сильно пыхтел. Это, по-видимому, оказывало влияние на его речь, которая всегда была очень медленной и точной. Он любил употреблять короткие предложения, может быть, по той же причине. Его движения и манеры были также замедленные. Когда он поворачивал свою голову слева направо, это занимало несколько секунд, что придавало ему достойный и уверенный вид.

С безупречностью его манер контрастировала одежда, выглядевшая очень поношенной. У его рубашек всегда были обтрёпанные манжеты, а кители, которые он носил, казались довольно потёртыми. Эти кители были совершенно одинаковыми с теми, которые носили все, за исключением слегка отличающегося оттенка того же самого грязноватого светло-коричневого цвета. Единственной частью одеяния, которая всегда была в порядке, являлись его ботинки, всегда хорошо начищенные. Но он не нуждался в роскошной одежде. Несмотря на небрежность в одежде, его облик производил впечатление силы и прямоты. Одно его присутствие внушало уважение. Ещё я тоже чувствовал, что он был предельно искренен, а также очень решителен…

На состоявшейся позднее личной встрече с Мао он высказал мне, как рад, что я приехал в Пекин. Он продолжал утверждать, что единственная цель присутствия Китая в Тибете состоит в том, чтобы помочь нам. «Тибет – это великая страна, - сказал он, - У вас удивительная история. Много лет назад вы даже завоевали большую часть Китая. Но теперь вы отстали, и мы хотим помочь вам. Через двадцать лет вы нас обгоните, и тогда будет ваша очередь помогать Китаю». Я не мог поверить своим ушам, но казалось, что он говорит не с целью произвести эффект, а с большой убеждённостью.

У меня появился немалый энтузиазм относительно перспектив, открывающихся вследствие объединения с Китайской Народной Республикой. Чем больше я знакомился с марксизмом, тем больше он мне нравился. Я видел перед собой систему, основанную на всеобщем равенстве и справедливости по отношению ко всем людям, что провозглашалось панацеей от всех бед. С теоретической точки зрения, насколько я мог судить, его единственным недостатком было отстаивание чисто материалистического взгляда на человеческое существование. С этим я не мог согласиться. Мне не нравились также методы, которые использовали китайцы для достижения своих идеалов. Отталкивающее впечатление на меня произвела их жестокость. Тем не менее, я выразил желание стать членом партии. Я был уверен – и до сих пор убеждён в этом, - что возможно выработать синтез буддизма и чистого марксизма, который был бы на деле эффективным средством ведения политики.

В то же время я начал учить китайский язык, а также делать по предложению моего китайского офицера безопасности – ветерана корейской войны и человека, достойного восхищения, - некоторые физические упражнения. Он обычно приходил и давал мне инструкции каждое утро. Однако он совсем не привык вставать рано и не мог понять, почему я поднимаюсь молиться ещё до пяти часов утра. Он часто появлялся со взъерошенными волосами и неумытый. Что же касается его системы, то она действительно дала определённый эффект. Моя грудная клетка, которая до того была довольно костлявой и плоской, стала заметно выравниваться.

Всего я провёл в Пекине около десяти недель после нашего прибытия. Большую часть времени заняло присутствие на политических собраниях и конференциях, не говоря уже о бесчисленных банкетах…

Когда приблизительно в это же время состоялся первый съезд коммунистической партии, меня назначили вице-президентом Постоянного Комитета Китайской Народной Республики. Это была символическая должность, которая давала определённый престиж, но никакой реальной политической власти…

Во время пребывания в Пекине меня просили дать некоторые учения буддистам. Моим переводчиком на этот случай был китайский монах, который, как мне сказали, учился в Тибете и получил посвящение от тибетского ламы. (В прежние времена многие китайские монахи должны были учиться в Тибете, особенно в области диалектики.) Этот человек произвёл на меня очень хорошее впечатление: он поразил меня тем, что был глубоко верующим и искренним практиком…

За день до моего отъезда из Китая в Тибет, весной 1955 года, я присутствовал на собрании Постоянного Комитета. Лю Шао-ци, который председательствовал на нём, произнёс уже половину своей речи, когда влетел мой офицер безопасности и подбежал ко мне. «Председатель Мао хочет видеть вас немедленно. Он ждёт вас»,- объявил он. Я не знал, что сказать Я не мог тут же встать и уйти с собрания, а Лю не подавал никаких признаков того, что хочет передохнуть. «В таком случае, - ответил я, - вы должны пойти и извиниться за меня». Что он сразу и сделал.

Мы отправились прямо в офис Мао, где он действительно ждал меня. Предстояла наша последняя встреча. Он объявил, что хочет дать мне некоторые советы по управлению, прежде чем я уеду в Тибет, и начал объяснять, как организовать собрания, как добиться, чтобы люди высказывали своё мнение, и как решать ключевые вопросы. Это была превосходная информация, и я делал торопливые записи, как всегда, когда мы встречались. Он продолжал говорить, что коммуникации являются жизненно важной составной частью любой формы материального прогресса, и подчеркнул, что важно заботиться о том, чтобы как можно больше тибетцев обучалось в этой области. Он добавил, что хотел бы иметь возможность передавать свои послания мне и делать это через тибетца. Наконец, он придвинулся ко мне ближе и сказал: «Знаете ли, мне нравится ваш подход. Религия – это яд. Во-первых, она уменьшает население, потому что монахи и монахини не должны жениться, а во-вторых, она пренебрегает материальным прогрессом». При этих словах я почувствовал, что моё лицо вспыхнуло, и я вдруг ощутил страх. «Так, - подумал я, - ты ещё и разрушитель Дхармы, кроме всего прочего».

Был уже поздний вечер. Когда Мао произнёс эти роковые слова, я наклонился вперёд, как будто что-то записываю, наполовину скрыв своё лицо. Я надеялся, что он не заметит того ужаса, который я чувствовал: это могло бы подорвать его веру в меня.

Несмотря на это, я не мог долго скрывать свои чувства. Хорошо, что всего через несколько минут Мао закончил беседу. Я почувствовал огромное облегчение, когда он встал и пожал мне руку. Удивительно, его глаза были полны жизни, в них не было никаких признаков усталости, несмотря на поздний час. Мы вышли вместе, стояла ночная тишина. Мой автомобиль дожидался меня. Он открыл и закрыл за мной дверцу. Когда машина тронулась, я обернулся, чтобы помахать рукой. Мой последний взгляд на Мао запечатлел его стоящим на холоде без шляпы и без пальто и машущим рукой.

Страх и удивление уступили место замешательству. Как он мог составить такое неверное обо мне мнение? Как он мог подумать, что я не религиозен до самой глубины души? Я знал, каждый мой шаг фиксировался: сколько часов я сплю, сколько чашек риса я съел, что сказал на каждом собрании. Без сомнения, анализировался, а затем передавался Мао еженедельный отчёт о моём поведении. Если это было так, то он, безусловно, не мог не знать, что я каждый день проводил, по крайней мере, четыре часа молитве и медитации и, кроме того, всё время. Пока я был в Китае, получал религиозные наставления от моих учителей. Он также должен был знать, что я усердно готовился к последним экзаменам на высшую монашескую ступень, до которых оставалось не так уж много лет, шесть или семь самое большее. Я не мог понять этого.

Единственным возможным объяснением было то, что он неверно истолковал мой большой интерес к научным вопросам и материальному прогрессу. Я действительно хотел модернизировать Тибет до уровня Китайской Народной Республики, и у меня действительно, по существу, научный склад ума. Так что это могло быть вызвано только тем, что Мао по своему незнанию буддийской философии не был знаком с наставлениями Будды о необходимости всякого практикующего Дхарму самостоятельно проверять её правильность. По этой причине я всегда без предубеждения относился к истинам и открытиям современной науки. Вероятно, именно это и навело Мао на ложную мысль, что религиозная практика для меня не более чем ширма или привычка. Но каков бы ни был ход его мыслей, теперь я знал, что он составил обо мне совершенно неверное мнение.

М-р Неру сожалеет

Когда в июне 1955 года я прибыл обратно в Лхасу, меня, как обычно, приветствовали тысячи людей. Моё долгое отсутствие очень опечалило тибетцев, и они вздохнули с облегчением, когда Далай-Лама оказался опять среди них. И для меня это было таким же облегчением. Китайцы явно вели себя здесь более сдержанно, чем в восточном Тибете. На обратном пути из Китая я принял. Кроме многих рядовых посетителей, многочисленные делегации от местных старейшин, умолявших, чтобы я попросил наших новых хозяев изменить свою политику в этих местностях. Они видели, что китайцы угрожают самому образу жизни тибетцев, и были очень обеспокоены.

В самом городе обстановка показалась мне относительно нормальной, за исключением того. Что теперь было много легковых автомобилей и грузовиков, которые впервые в истории внесли в этот город шум и выхлопные газы. Нехватка продовольствия стала менее острой, а активные проявления народного гнева уступили место скрытому недовольству, смешанному с пассивным сопротивлением. Теперь, когда я вернулся, возродился даже некоторый оптимизм. Я со своей стороны ощущал, что мой статус среди местных китайских властей определённо возрос благодаря публичным проявлениям доверия ко мне председателя Мао, и всё-таки продолжал надеяться на лучшее будущее.

Однако я осознавал, что внешний мир повернулся к Тибету спиной. Хуже того, Индия, наш ближайший сосед и духовный наставник, косвенно признала притязания Китая на Тибет. В апреле 1954 года Неру подписал новый Китайско-Индийский договор, который включал в себя меморандум, известный как «Панча Шила», где было зафиксировано соглашение о том, что Индия и Китай ни при каких обстоятельствах не будут вмешиваться во «внутренние» дела друг друга. Согласно этому договору, Тибет являлся частью Китая.

Лето 1954 года, несомненно, было лучшим периодом из всего нелёгкого десятилетия сосуществования китайских властей и моей тибетской администрации. Но лето в Тибете коротко и уже через несколько недель до меня стали доходить тревожные вести о деятельности китайских властей в Кхаме и Амдо. Они совершенно не собирались оставлять наш народ в покое и стали в одностороннем порядке внедрять всякого рода «реформы». Были введены новые налоги на дома, землю и скот, и в довершение всех беззаконий для обложения налогом было оценено имущество монастырей. Большие поместья конфисковались, а землю местные китайские кадры перераспределили в соответствии с их собственной политической идеологией. Землевладельцев предали публичному суду и приговорили к наказанию «за преступления против народа»; к моему ужасу, некоторые были приговорены даже к смертной казни. Одновременно китайские власти стали проводить облавы на многие тысячи кочевых скотоводов, пасших свой скот в этих плодородных районах. Наши новые хозяева терпеть не могли кочевничество, так как видите ли в этом варварство. На самом деле китайское слово «манцзе», которым принято обозначать тибетца, буквально означает «варвар».

Столь же тревожными были и новости о том, что осуществляется грубое вмешательство в деятельность монастырей, а местному населению внушаются антирелигиозные идеи. Монахи и монахини подвергались издевательствам и публичному оскорблению. Например, их заставляли участвовать в мероприятиях по уничтожению насекомых, крыс, птиц и всякого рода червей, хотя китайские власти прекрасно знали, что лишение жизни всякого живого существа противоречит буддийскому учению. Если монахи отказывались, их избивали.

Между тем в Лхасе китайцы продолжали вести себя как ни в чём не бывало. Но, не вмешиваясь в религиозную жизнь здесь, в столице, они явно надеялись, что меня успокоит ложное чувство безопасности, в то время как они будут творить в других местах всё, что им вздумается.

К концу 1955 года была проведена подготовительная работа для введения в действие Подготовительного Комитета автономного Района Тибета (ПКАРТ) – альтернативы военному управлению, предложенной Председателем Мао. Но по мере того, как приближалась зима, новости с востока становились всё хуже… Введена была «публичная критика» - этот самый излюбленный метод китайских коммунистов. «Преступник» связывается верёвкой так, что плечевые кости выходят из суставов. И вот когда человек совершенно беспомощен и кричит от боли, людей из толпы – включая женщин и детей – заставляют выходить вперёд и продолжать издевательства над ним. Очевидно, китайцы считали, что этого достаточно, чтобы заставить людей изменить своё мировоззрение, и что это помогает процессу приобретения политической грамотности.

В начале 1956 года во время тибетского Нового года у меня состоялась очень интересная встреча с оракулом из монастыря Нэйчунг, который объявил, что «свет Исполняющий Все Желания Драгоценности (одно из имён Далай-Ламы у тибетцев) воссияет на Западе». Я принял это за указание на то, что в этом году поеду в Индию, хотя теперь понимаю, что предсказание имело более глубокий смысл…

Во время праздника Монлам крупнейшие дельцы Амдо и Кхама начали собирать деньги на церемонию «Сэ-три Ченмо», которая должна была состояться позднее в этом же году. Церемония включает в себя подношение божествам-хранителям Тибета с просьбой даровать Далай-Ламе долгую жизнь и благополучие. Сбор средств прошёл настолько успешно, что это событие было отмечено передачей мне в дар великолепного усыпанного драгоценными камнями золотого трона. Однако, как я позднее обнаружил, эта деятельность имела и другой аспект. Её результатом было образование союза называемого «Чуши Гангдруг», что означает «Четыре реки, шесть горных цепей», - традиционное название, объединяющее две провинции: Кхам и Амдо. Этот союз впоследствии организовал широкое партизанское движение сопротивления.

Летом 1956 года произошёл инцидент, который огорчил меня больше, чем все события до и после. Союз борцов за свободу Кхама и Амдо стал одерживать значительные победы. К маю – июню было разрушено много участков китайской военной дороги, а также большое количество мостов. В результате НОАК вызвала сорок тысяч солдат подкрепления. Это было именно то, чего я боялся. Как бы успешно ни шло сопротивление, китайцы всё равно подавили бы его в конце концов одним только численным перевесом и превосходством огневой мощи. Ноя не мог предвидеть воздушной бомбардировки монастыря Литанг в Кхаме. Услышав об этом, я заплакал. Я не смог поверить, что люди способны на такую жестокость по отношению друг к другу.

За этой бомбардировкой последовали безжалостные пытки и казни женщин и детей, отцы и мужья которых участвовали в движении сопротивления, и, что совершенно неслыханно, отвратительное оскорбление монахов и монахинь. После ареста этих простых религиозных людей принуждали публично нарушать обет безбрачия и даже убивать людей.

Из аэропорта я поехал прямо в Раштрапатхи Бхаван, чтобы встретиться с президентом Индии доктором Ражднендрой Прасадом. Я увидел перед собой тихого старого человека, медлительного и очень скромного. Особенно неприметно он выглядел на фоне своего личного адъютанта, высокого блестящего офицера в форме, и в присутствии своей внушительной церемониальной личной охраны.

На следующий день я совершил паломничество в Раджгхату на берегу реки Джамны, где произошла кремация Махатмы Ганди. Здесь было тихо и красиво, и я чувствовал счастье оттого, что пребываю здесь, что я гость народа, который, как и мой народ, страдал от иностранного господства; что нахожусь в стране, которая приняла принцип ахимсы, учение Махатмы о ненасилии. Когда я молился, стоя там, я ощущал одновременно и большую печаль, потому что не имел возможности встретиться с Ганди лично, и великую радость, которую давал мне замечательный пример его жизни. Для меня он был – и продолжает оставаться – идеальным политиком, человеком, который поставил свою веру в альтруизм выше всяких личных соображений. Я был убеждён также, что его преданность движению ненасилия – это единственный путь ведения политики.

Я решил воспользоваться возможностью и попросить о предоставлении мне политического убежища, когда встречусь с Пандитом Неру, - что я вскоре и сделал. Я встречался с премьер-министром несколько раз. Это был высокий красивый человек, нордические черты которого ещё больше подчёркивала маленькая гандистская шапочка. По сравнению с Мао он казался мне менее самоуверенным, и в нём не было ничего от диктатора. Он был правдивым человеком – вот почему позднее Чжоу Энь-лаю удалось ввести его в заблуждение. Во время нашей встречи я подробно изложил полную историю того, как китайцы захватили нашу миролюбивую страну, как мы были не подготовлены к встрече врага, как я отчаянно пытался сотрудничать с китайцами, поскольку сознавал, что никто во внешнем мире не готов признать наше законное право на независимость.

Сначала он слушал и вежливо кивал. Но думаю, что моя страстная речь, оказалась, может быть, слишком длинной для него, и через некоторое время стало видно, что его внимание ослабло: он почти перестал кивать. Наконец, он взглянул на меня и сказал, что понял, о чём я говорю. «Но вы должны уяснить,- продолжал он несколько раздражённо, - что Индия не может поддержать вас». Когда он говорил на своём чётком, прекрасном английском языке, его длинная нижняя губа вибрировала как бы в такт звукам его голоса.

Это было плохо, но не совсем неожиданно. И хотя Неру уже ясно дал понять, какова его позиция, я продолжил разговор, сказав, что думаю попросить убежища в Индии. Он опять возразил: «Вы должны вернуться в свою страну и постараться работать с китайцами на основе «Соглашения из семнадцати пунктов».

Я проконсультировался с оракулами. Далай-Лама может спрашивать совета у трёх основных оракулов. Двое из них, из Нэйчунга и Гадонга, присутствовали здесь. Оба они сказали, что я должен вернуться.

Двое моих братьев были непреклонны в том, что я не должен возвращаться в Тибет. Оба они, как и Лукхангва, были сильными личностями и обладали даром убеждения. Никто из них не мог понять моей нерешительности. Они полагали, что когда само существование тибетского народа находится под угрозой, необходимо противостоять китайцам любым возможным способом. Для этого, считали они, было бы лучше всего, если бы я оставался в Индии. Тогда стало бы возможным просить иностранной помощи, которую, как они были уверены, легко получить. По их убеждению, Америка обязательно должна была помочь нам. Хотя в то время не шло речи о вооружённой борьбе против китайцев, братья без моего ведома уже связались с американским Центральным Разведывательным Управлением.

Несомненно, американцы считали, что имеет смысл оказывать ограниченную помощь тибетским борцам за свободу – не потому, чтобы заботиться о независимости Тибета, но в качестве составной части их всемирной программы по дестабилизации коммунистических правительств. С этой целью они сбрасывали партизанам с самолётов некоторое количество лёгкого вооружения. Также американцы планировали, чтобы ЦРУ обучило некоторых из них технике ведения партизанской войны, а затем бросило их на парашютах в Тибет. Естественно, мои братья сочли благоразумным сохранить эту информацию в тайне от меня. Они знали, какова бы была моя реакция… В конечном счёте им не удалось убедить меня, и я принял решение вернуться в Тибет, чтобы дать китайцам последний шанс выполнить свои обязательства, как советовал мне Неру и в чём заверял меня Чжоу Энь-лай.

Уход в изгнание

Оказавшись на тибетской стороне, я ехал в Лхасу через Дромо Гьянцзе и Шигацзе. В каждом из этих городов я выступал перед большими собраниями народа, на которые приглашал и тибетцев, и китайских деятелей. Как обычно, я читал небольшую духовную проповедь в сочетании с тем, что мне надо было сказать о мирских вещах. При этом я всячески подчёркивал, что обязанность всех тибетцев быть честными и справедливыми по отношению к китайским властям. Я настаивал на том, что долг каждого исправлять ошибки всякий раз, когда он их видит, независимо от того, кто их совершил. Я также убеждал свой народ строго придерживаться принципов «Соглашения семнадцати пунктов». Я говорил им о моих беседах с Неру и Чжоу Энь-лаем и о том, как в этом году в первую неделю февраля сам Председатель Мао публично признал, что Тибет ещё не готов для реформ. Наконец. Я напомнил им о заявлении китайцев о том, что они находятся в Тибете для того, чтобы помогать тибетцам. Если кто-то из представителей власти отвергает сотрудничество, то он действует вопреки политике Коммунистической партии. Я добавлял, что пусть другие занимаются восхвалением, но мы, согласно собственному указанию Председателя Мао, должны быть самокритичными. При этом присутствующие китайцы чувствовали себя неловко.

Таким образом, я пытался заверить народ своей страны, что делаю для них всё, что только могу, и предостеречь наших новых иностранных хозяев о том, что отныне все случаи беззаконий будут выявляться без колебаний. Однако на каждой остановке в пути мой вынужденный оптимизм получал новые удары вследствие новостей и сообщений о широко развернувшейся борьбе на востоке. Затем ко мне как-то пришёл генерал Тань Куан-сэнь, Политический комиссар, и попросил меня послать своего представителя, чтобы предложить борцам за свободу сложить оружие. Поскольку это отвечало и моему желанию, я согласился и послал одного ламу на переговоры с ними. Но они не согласились, и к тому времени, как я добрался до Лхасы, в апреле 1957 года, я уже знал, что во всём Тибете ситуация вышла не только из-под контроля китайцев, но и из-под моего.

В середине лета открытые военные действия шли по всему Кхаму и Амдо. Борцы за свободу, руководимые человеком по имени Гомпо Таши, с каждым днём увеличивали свою численность и совершали всё более дерзкие налёты. Китайцы со своей стороны тоже не проявляли сдержанности.

В конце лета 1958 года я поехал в монастырь Дрейпунг и затем в монастырь Сера для того, чтобы пройти первую часть моего последнего монашеского экзамена. Она заключалась в продолжающемся несколько дней диспуте с самыми выдающимися учёными этих двух центров буддийской образованности. Первый день в Дрейпунге начался с чудесного гармоничного пения нескольких тысяч монахов в зале публичных собраний. Они пели хвалу Будде, его святым и последователям (многие из которых были индийскими мудрецами и учителями) и я растрогался до слёз.

Перед тем, как покинуть Дрейпунг, я совершил восхождение, как и положено по традиции, на вершину самой высокой горы позади этого монастыря, с которой можно обозревать окрестности буквально за сотни миль. Она так высока, что даже для тибетцев здесь была опасность горной болезни, - но не слишком высока для красивых птиц, которые гнездятся высоко над плоскогорьем, и для обилия диких цветов, которые по-тибетски называются «упел». Это живописные цветы были светло-голубыми, высокими, имели колючки, а по форме напоминали дельфиниум.

К сожалению, радость всей этой панорамы омрачалась тем фактором, что в горах для моей охраны необходимо было выставить тибетских солдат, потому что как раз напротив Дрейпунга располагался китайский гарнизон, окружённый заграждением из колючей проволоки и бункерами, откуда каждый день доносился шум тренировочной стрельбы из лёгкого оружия и артиллерии.

Вернувшись в Лхасу после окончания экзамена, я узнал, что пока всё было хорошо. Один из настоятелей, самый учёный монах по имени Пэма Гьелцен, сказал, что если бы у меня была такая же возможность учиться, как у рядового монаха, то моё выступление на диспуте стало бы совершенно непревзойдённым. Так что я был очень счастлив, что такой ленивый студент всё-таки не опозорился…

Я вернулся в Лхасу, чтобы продолжать в течение долгих холодных зимних месяцев свои занятия. Мне оставался один заключительный экзамен во время праздника Монлам в начале следующего года. Но трудно было сосредоточиться на работе. Почти каждый день я слышал новые сообщения о произволе, творимом китайцами по отношению к мирному населению. Иногда были благоприятные для Тибета новости, но это не успокаивало меня. Только мысли об ответственности за жизнь шести миллионов тибетцев заставляли меня держаться. И ещё моя вера. Каждый день рано утром, когда я садился молиться в своей комнате перед древним алтарём, заставленным скульптурными изображениями, молчаливо благословляющим меня, я глубоко сосредоточивался на развитии сострадания ко всем живым существам. Я постоянно напоминал себе утверждение Будды о том, что наш враг есть в некотором смысле наш самый большой учитель. И хотя иногда трудно было так думать, я в действительности никогда не сомневался, что так оно и есть.

Наконец, пришёл Новый год, и я переселился из Норбулингки в Джокханг, чтобы принять участие в празднике Монлам, после которого должен был состояться мой последний экзамен…

В ночь перед экзаменом я погрузился в молитву, ощущая при этом как никогда глубоко всю ту безмерную, вызывающую благоговейный трепет ответственность, которую влекло за собою моё положение. На следующее утро я предстал перед аудиторией, состоявшей из многих тысяч людей, чтобы участвовать в диспуте. До полудня объектом диспута были логика и эпистемология, а моими оппонентами являлись такие же выпускники, как и я сам. В середине дня предметами диспута были Мадхьямика и Праджняпарамита, а участниками были тоже выпускники. Затем вечером на меня обрушили пять главных предметов, и на этот раз оппонентами являлись уже получившие учёные степени, все значительно старше меня по возрасту и гораздо более опытные.

Наконец примерно в семь часов вечера всё было кончено. Я чувствовал себя совершенно измученным – не испытывал чувства облегчения и радости от того, что весь состав судей единодушно признал: я достоин получить свою степень, а с ней и титул «геше», или – доктора буддийских наук.

5 марта я отправился из Джокханга в Норбулингку, как обычно, в сопровождении величественной процессии. В последний раз всё великолепие более чем тысячелетней беспрерывной традиции проходило перед глазами. Моя личная охрана, одетая в яркую, многоцветную церемониальную форму, окружала паланкин, в котором я сидел, а за ними располагались члены Кашага и аристократы Лхасы, пышно разодетые в шёлковые ниспадающие наряды, их лошади шли важной поступью, как будто знали, что их удила сделаны из золота. Затем выступали самые выдающиеся настоятели монастырей и ламы страны, одни из них выглядели исхудавшими, аскетичными, другие были больше похожи на преуспевающих купцов, чем на достигших высоких степеней духовных мастеров, кем они были в действительности.

В довершение всего по сторонам дороги стояли тысячи и тысячи горожан, нетерпеливые зрители заполняли её на всём четырёхмильном протяжении, от одного здания до другого. Не было только китайцев, которые впервые со времени прибытия в Лхасу не сочли нужным послать свою группу…

Примерно на этом этапе я стал советоваться с оракулом из Нэйчунга, которого поспешно вызвали. Остаться ли мне или попытаться бежать? Что я должен делать? Оракул дал понять, что я должен остаться и продолжать открытый диалог с китайцами. На этот раз я не был уверен, что это наилучший вариант. Я помнил замечание Лукхангвы, что боги лгут, когда впадают в отчаяние, и поэтому провёл всё послеполуденное время, свершая ритуал «Мо» - другой вид гадания. Результат был тот же.

Следующий день прошёл, как в зловещем тумане. Я стал получать сообщения о том, что китайцы начали стягивать войска, а настроение толпы сделалось почти истерическим. Я посоветовался с оракулом во второй раз, но его совет оставался тем же самым. Затем, 16 марта, я получил третье и последнее письмо с сопроводительной запиской от Нгабо. Письмо генерала во многом повторяло то, что содержалось в последних двух письмах. Письмо Нгабо, наоборот, подтверждало то, о чём я и все другие только смутно догадывались, а именно, что китайцы планируют использовать против народа войска и подвергнуть Норбулингку артиллерийскому обстрелу. Он хотел, чтобы я обозначил на карте, где буду находиться, - чтобы артиллеристы могли получить указание не подвергать обстрелу те здания, которые я укажу. В этот момент открылся весь ужас нашего положения. Была в опасности не только моя жизнь, теперь, по-видимому, были обречены на смерть тысячи и тысячи моих соотечественников. Если б только их можно было убедить разойтись по домам!

На следующий день я снова просил консультации у оракула. К моему удивлению он воскликнул: «Иди! Иди! Сегодня вечером!» Медиум, продолжая находиться в трансе, пошатываясь, прошёл вперёд и, схватив бумагу и ручку, записал довольно ясно и чётко тот путь, которым я должен идти из Норбулингки до последнего тибетского города на индийской границе. Направление было неожиданным. Сделав это, медиум, молодой монах по имени Лобсанг Джигмэ, потерял сознание, что было знаком ухода Дорже Дракдэна из его тела. Как раз вслед за этим, как бы подтверждая слова оракула, в болоте у северных ворот Драгоценного Парка разорвались две мины, выпущенные из миномёта.

Оглядываясь на это событие по прошествии более чем тридцати одного года, теперь я испытываю уверенность: Доржэ Дракдэн всегда знал, что я должен покинуть Лхасу 17 числа, но не говорил этого, чтобы предсказание не стало известно другим. Если не строить планов, то их никто и не узнает.

Однако я не стал тут же готовиться к бегству. Сначала я хотел получить подтверждение предсказанию оракула, проведя ритуал «Мо» ещё раз. Ответ оказался тот же, но шансы успешно прорваться были, казалось, ужасно малы. Не только толпа не пропускала никого на территорию и с территории дворца, не допросив и не обыскав его сначала, но и китайцы, как это было видно, из письма Нгабо, уже учитывали возможность моей попытки к бегству. Они наверняка приняли меры предосторожности. Но советы свыше совпадали с моим собственным рассуждением: я был убеждён, что мой уход из дворца – единственный способ заставить толпу разойтись. Если меня во дворце не будет, то и у людей исчезнет причина к тому, чтобы оставаться здесь. Поэтому я решил принять совет оракула.

Когда наступили сумерки, я пошёл последний раз в храм, посвящённый Махакале, моему личному божеству-хранителю. Я вошёл в комнату через тяжёлую скрипучую дверь и на мгновение остановился, чтобы всмотреться в то, что увидел перед собой. У подножия большой статуи Охранителя сидело несколько монахов, читавших нараспев молитвы. В этой комнате не было электрического света, она освещалась только десятками жертвенных масляных светильников, золотых и серебряных, которые стояли рядами. Стены покрывали многочисленные фрески. На блюде перед алтарём лежала небольшая порция цампы – жертвоприношение. Один служитель, его лицо было наполовину в тени, склонился над большим сосудом, из которого он разливал масло по светильникам. Никто не взглянул на меня, хотя я знал, что моё присутствие должно было быть замечено. В подтверждение этого один из монахов поднял свои музыкальные тарелки, а другой поднёс к губам раковину и издал протяжный печальный звук. Первый монах ударил в тарелки, и они зазвенели. Их звучание действовало успокоительно. Я выступил вперёд и поднёс божеству «ката», длинный кусок белого шёлка. Это традиционный тибетский жест при прощании; он обозначает не только жертвоприношение, но и намерение вернуться. На мгновение я застыл в безмолвной молитве. Теперь монахи могли понять, что я ухожу, но я был уверен в их молчании. Прежде, чем выйти из комнаты, я присел на несколько минут и прочитал сутры Будды, остановившись на той, где говорилось, что нужно «развивать в себе веру и мужество».

Выйдя, я попросил кого-то притушить свет во всей остальной части здания, а потом спустился по лестнице вниз. Там оказалась одна из моих собак, я погладил её и порадовался, что она никогда не была слишком привязана ко мне, - наше расставание не было трудным. Намного больше я был опечален тем, что оставлял здесь свою личную охрану и уборщиков. Затем я вышел на свежий мартовский воздух. У главного входа находилась лестничная площадка, от которой по обе стороны расходились ступеньки, спускавшиеся до земли. Я пошёл вокруг этой площадки и остановился на противоположной от двери стороне, чтобы мысленно представить себе благополучное прибытие в Индию. Вернувшись по кругу к двери, я мысленно представил возвращение в Тибет.

За несколько минут до десяти часов, одетый в непривычные брюки и длинное чёрное пальто, я перебросил через правое плечо винтовку и обернул старинную танку, принадлежавшую второму Далай-Ламе, вокруг левой руки. Затем, сунув свои очки в карман, я вышел наружу. Мне было очень страшно…

Китайцам было бы трудно преследовать нас, но если бы у них была информация о нашем местонахождении, то они могли вычислить наш предполагаемый путь и стянуть свои силы, чтобы попытаться перехитрить нас. Поэтому для нашей непосредственной охраны был собран эскорт, состоявший почти из трёхсот пятидесяти тибетских солдат и ещё около пятидесяти добровольцев. Сама группа беженцев к этому времени возросла почти до ста человек.

Почти все, кроме меня, были вооружены с головы до ног, даже такие люди, как мой личный повар, который имел при себе огромную базуку и носил пояс с её смертоносными гранатами. Он был одним из молодых людей, обученных ЦРУ. Ему так хотелось использовать своё внушительное и грозное оружие, что один раз он залёг и сделал несколько выстрелов по чему-то, напоминающему, по его мнению, позицию врага. Но чтобы перезарядить базуку, потребовалось так много времени, что я был уверен: реальный враг быстро разделался бы с ним. В общем, вооружение не внушало доверия.

В группе находился ещё один агент ЦРУ – радист, который, очевидно, поддерживал связь со своим центром во время всего пути. Я до сего дня не знаю точно, кому он адресовал свои передачи. Знаю только, что у него был передатчик Морзе.

Этой ночью мы остановились в монастыре под названием Ра-мэ, где я написал торопливо письмо Панчен-Ламе, сообщив ему о своём бегстве и советуя присоединиться к нам в Индии, если сможет…

Когда спустя более недели мы достигли наконец Лхунцзе Дзонга, то остановились здесь на две ночи, только чтобы успеть официально отказаться от «Соглашения из семнадцати пунктов» и провозгласить формирование моего собственного правительства, представляющего единственную законную власть в стране. Около тысячи людей присутствовало на этой церемонии. Мне очень хотелось остаться здесь подольше, но поступала информация о том, что недалеко происходят передвижения китайских войск. Поэтому нам пришлось собираться в путь к индийской границе, которая была уже в шестидесяти милях отсюда по прямой, хотя по земле выходило все сто двадцать. Надо было пересечь ещё одну горную цепь…

Немного позже отправленные мною вперёд из Лхунцзе Дзонга люди вернулись с известием, что индийское правительство сообщило о готовности принять меня. Я услышал это с большим облегчением.

Год отчаяния

Жалкое зрелище, должно быть, открылось группе индийских пограничников, которые встретили нас на границе: восемьдесят путников, прошедших тяжёлое испытание и измученных телом и душой. Однако я был рад, что на место встречи прибыл один государственный деятель, который был мне знаком по визиту в Индию два года назад. Он объяснил, что ему поручено проводить меня до Бомдилы, большого города, расположенного на расстоянии ещё недели пути, чтобы я мог там отдохнуть.

Наконец, после трёхнедельного путешествия из Лхасы, мы попали в этот город, хотя нам этот период показался вечностью…

24 апреля в Массури прибыл сам пандит Неру. Мы беседовали с ним более четырёх часов при участии одного только переводчика. Я начал с того, что произошло с тех пор, как я вернулся в Тибет, - в большой степени, как я напомнил ему, по его настоянию. Я продолжал рассказывать, что делал всё, как он предлагал, и поступал по отношению к китайцам справедливо и честно, критикуя их, когда было необходимо, и, стараясь выполнять условия «Соглашения из семнадцати пунктов».

Затем я объяснил, что первоначально не намеревался воспользоваться гостеприимством Индии, но хотел учредить своё правительство в Лхунцзе Дзонге. Только новости из Лхасы вынудили меня переменить решение. Этот момент вызвал его раздражение. «Индийское правительство не могло бы признать его, даже если бы вы это сделали», - сказал он. У меня стало складываться впечатление, что Неру считает меня юношей, который нуждается в том, чтобы его время от времени журили.

В некоторые моменты нашего разговора он стучал по столу: «Как это может быть?» - возмущённо спросил он раз или два. Однако я продолжал, несмотря на растущую очевидность того, что он может проявлять резкость. Наконец я очень твёрдо высказал ему, что моя главная забота имеет два аспекта: «Я поставил себе целью добиться независимости Тибета, но непосредственное требование состоит в том, чтобы прекратить кровопролитие». Теперь он уже не мог себя сдерживать. «Это невозможно! – сказал он очень эмоционально, - Вы говорите, что хотите независимости, и тут же заявляете, что не хотите кровопролития. Невозможно!» Его нижняя губа дрожала от гнева, когда он говорил.

Я начал понимать, что премьер-министр оказался в крайне деликатном и затруднительном положении. В индийском парламенте после получения известия о моём бегстве из Лхасы прошли напряжённые дебаты по тибетскому вопросу. Не один год многие политики критиковали его за подход к этой ситуации. И теперь, мне казалось, он проявляет признаки угрызений совести, потому что настоял на том, чтобы я вернулся в Тибет в 1957 году.

Но в то же самое время было ясно, что Неру хочет сохранить дружественные отношения Индии с Китаем и должен придерживаться принципов меморандума Панча Шила, несмотря на то, что индийский политический деятель Ачарья Крипалани называл это меморандум «рождённым в грехе того, что мы скрепили печатью нашу причастность к уничтожению древней нации». Неру совершенно ясно дал понять, что правительство Индии ещё не может позволить себе не согласиться с Китаем по вопросу о правах Тибета. В настоящее время я должен отдыхать и не составлять никаких планов на ближайшее будущее…

Однако вскоре стало ясно, что мы столкнулись с более насущными проблемами, чем вопрос о независимости Тибета. Едва прибыв в Массури, мы стали получать сообщения о большом количестве беженцев, прибывающих не только в Индию, но и в Бутан.

В течение всех этих лет народ и правительство Индии дали нам, тибетским беженцам, чрезвычайно много, как в плане финансовой помощи, так и во многих других отношениях, - и это несмотря на большие собственные экономические трудности. Сомневаюсь, чтобы какие-либо другие беженцы получали бы такую же поддержку от своих хозяев. И когда бы тибетцы ни настаивали на том, чтобы попросить дополнительную финансовую помощь, я всегда вспоминаю, что. Оказывая помощь нам, Индия в то же самое время не может дать сотням и тысячам собственных детей даже начального образования.

Однако в некотором смысле совершенно справедливо, что Индия должна была прийти к нам на помощь. Так как буддизм пришёл в Тибет из Индии и её культура оказала на Тибет большое влияние, я не сомневался, что она имеет гораздо больше прав на Тибет, чем Китай, влияние которого было незначительно. Я часто сравнивал отношения между Индией и Тибетом с отношениями учителя и ученика. Когда ученик испытывает трудности, долг учителя прийти к нему на помощь.

Я продолжал общаться с Пандитом Неру вплоть до его смерти в 1964 году. Он и сам не прекращал проявлять живой интерес к положению тибетских беженцев, особенно детей, образование которых всегда считал самым важным делом. Многие говорят, что китайско-индийская война подорвала его дух. Я думаю, они, вероятно, правы. В последний раз я видел его в мае 1964 года. Когда я вошёл в его комнату, то почувствовал, что он находится в состоянии глубокого душевного потрясения. Только что он перенёс удар, был очень слаб и выглядел изможд1нным, сидя в своём кресле, обложенный со всех сторон подушками. Ноя заметил не только явные признаки сильнейшего физического недомогания, а ещё и свидетельства глубокого умственного переутомления. Наша встреча была краткой, и вышел я с тяжёлым сердцем.

В тот же день он отбывал в Дехра Дун, и я поехал провожать его в аэропорт. Там мне довелось увидеться с Индирой Ганди, дочерью Неру, которую я хорошо узнал за годы, прошедшие с нашей первой встречи, когда она сопровождала своего отца в Пекин в 1954 году. (В первый раз она показалась мне его женой). Я высказал ей своё огорчение тем, что вижу её отца в таком плохом состоянии здоровья. И затем выразил опасение, что вижу его в последний раз.

Как оказалось, я был прав, так как он умер меньше, чем через неделю. К сожалению, я не смог присутствовать на кремации Неру, но принимал участие в церемонии развеивания праха на месте слияния трёх рек в Аллахабаде. Это была большая честь для меня, так как я почувствовал себя близким человеком для его семьи. Одним из её членов, с которым я встретился там, была Индира. После церемонии она подошла ко мне и, глядя прямо в глаза, сказала: «Вы знали».

В Брин Коттедже

… Вскоре после приезда в Брин Коттедж я смог заложить новый монастырь Намгьел, монахи которого жили сначала в небольшом доме над Сварг Ашрамом. В настоящее время он занимает здание недалеко от моей резиденции. Немного позднее, в 1970 году, было завершено также строительство нового храма Цуглакханг. Это означало, что у меня появилась возможность принимать участие в различных церемониях по традиционному тибетскому календарю в соответствующей обстановке. В настоящее время к зданиям Намгьела примыкает школа буддийской диалектики, которая позволяет сохпанять живым искусство диспута в монашеской общине. Теперь почти каждый день двор перед храмом заполняется молодыми монахами в тёмно-красных одеяниях, которые тренируясь перед экзаменами, хлопают в ладоши, трясут головами и смеются.

В 1963 году я созвал встречу всех глав разных буддийских школ вместе с представителями религии бон. Мы обсудили общие трудности и стратегию их преодоления для того, чтобы сохранить и распространять различные аспекты нашей тибетской буддийской культуры. За эти несколько дней я убедился в том, что если мы сами создадим себе благоприятные условия, то наша религия будет продолжать жить. И теперь, вскоре, после торжественного открытия моего собственного монастыря, я основал новые монастыри Гандэн, Дрейпунг и Сера в южном штате Карнатака, которые первоначально насчитывали 1300 монахов – тех, что остались в живых и переселились из Бьюска Двара.

Ныне, когда начинается наше четвёртое десятилетие в изгнании, существует процветающая монашеская община из шести тысяч человек. Я даже сказал бы, что у нас слишком много монахов: в конце концов, важно не количество этих людей, а их качества и ревностность.

Другим культурным учреждением, открывшимся в конце шестидесятых годов, была Библиотека тибетских трудов и архивов, которая не только хранит более сорока тысяч тибетских оригиналов, но и занимается изданием книг как на английском, так и на тибетском языках. В 1990 году ею была издана двухсотая книга на английском языке. Здание библиотеки построено в традиционном тибетском стиле, в нём расположены и хранилище литературы, и музей, экспонатами которого служат те предметы, которые были вынесены беженцами из Тибета. Из того немногого имущества, которое могли взять с собой беженцы, большую часть составляли танки, тибетские тексты и другие религиозные реликвии. Многое из этого они по традиции преподносили Далай-Ламе. Я, в свою очередь, передал эти предметы в музей.

Большое впечатление на меня также произвела практическая деятельность христиан всех вероисповеданий в благотворительных организациях, посвятивших себя здравоохранению и образованию. В Индии есть немало прекрасных примеров этого. Это одна из областей, где мы должны учиться у наших христианских братьев и сестёр: было бы очень полезно, если буддисты смогли бы оказать подобную пользу обществу. Мне кажется, что буддийские монахи и монахини больше склонны говорить о сострадании, чем делать что-нибудь в этом направлении. Я несколько раз обсуждал этот вопрос с тибетцами, а также с другими буддистами и активно поддерживаю учреждение подобных организаций. Однако если верно то, что мы должны учиться у христиан, то я считаю, что и они могут поучиться у нас. Например, те методы медитации и сосредоточенной концентрации ума, которые у нас разработаны, вполне могли бы послужить им в других областях религиозной жизни.

От Востока до Запада

Первый раз я выехал за пределы Индии осенью 1967 года, когда посетил Японию и Таиланд. С тех пор я ездил всё чаще – несмотря на те трудности, которые создавали мне мои братья и сёстры в Китае. К сожалению, хотя почти все мои поездки носили абсолютно частный характер (обычно по приглашению одной из тибетских или буддийских общин за рубежом), китайцы всегда рассматривали их как политические и считали, что всякий, кто принимает меня, бросает им политический вызов. По этой причине бывали случаи, когда видные общественные деятели воздерживались от встреч со мной из боязни навлечь на себя неудовольствие своего правительства или Китая.

Во времена этих первых поездок в разгаре была война во Вьетнаме. Я помню, как один раз, когда мы летели на большой высоте, заметил другой самолёт, больше нашего, который набирал высоту. Я узнал в нём бомбардировщик «В-52». Было горько сознавать, что этот самолёт вот-вот сбросит свой груз, и не просто в море, а на таких же людей, как я сам. Ещё более я был огорчён. Увидев, что и на высоте 30 тысяч футов над землёй нельзя уйти от проявлений бесчеловечного отношения людей друг к другу.

По приземлении в Токио я с радостью обнаружил проявление лучших сторон человеческой природы. Первое, на что я обратил внимание, - это необычайная аккуратность. Всё вокруг было гораздо чище, чем я когда-либо видел. Вскоре я заметил, что это подчёркнутое стремление к внешнему порядку распространяется даже на пищу, которая всегда подаётся в изысканном виде. Мне показалось, что для удовлетворения эстетического чувства японцев её расположение на тарелке считается гораздо более важным, чем её вкус. Второй вещью, поразившей меня, было огромное количество легковых и грузовых автомобилей, которые сновали взад и вперёд по городским улицам, перевозя людей и грузы днём и ночью. Когда я увидел всё это, большое впечатление произвёл на меня потрясающий созидательный потенциал современной технологии. Для меня было особенно интересно, что, несмотря на достижение большого материального прогресса, Япония при этом не оставила в забвении свою традиционную культуру и духовные ценности.

Во время пребывания в Японии я был счастлив повидать молодых тибетских студентов, которые учились там, а также приятно было встретить некоторых японцев, которые говорили по-тибетски и хорошо знали мою родину. Ещё не так давно, во времена тринадцатого Далай-Ламы, японские буддийские учёные приезжали в Тибет совершенствовать свои знания. Так что я с радостью использовал возможность восстановить (хотя я был беженцем) связи между нашими двумя странами.

Совершенно другие впечатления я получил в Таиланде. Люди мне показались удивительно непринуждёнными. Это составляло контраст с Японией, где даже официанты поражали меня своей церемонностью. Однако нельзя не отметить, что в Таиланде существуют правила этикета, которые показались мне трудновыполнимыми. По тайскому обычаю, миряне всегда должны проявлять уважение к Сангхе, под которой понимается буддийское монашество. Однако считается совершенно недопустимым, чтобы монах отвечал на такие проявления почитания, даже если человек простирается перед ним ниц. Мне казалось невероятно трудным следовать такому правилу. В обычных обстоятельствах я всегда стараюсь ответить на приветствие. И в то время, как я из всех сил старался сдерживать себя, часто обнаруживалось, что моя рука действует независимо от моей воли!

Когда я посетил Таиланд в следующий раз, то был приглашён на завтрак к королю, и эта традиция поставила передо мной занятную проблему. Должен лия пожать ему руку, или нет? Он мог бы посчитать, что мне не подобает делать это. Никто точно не знал. Когда же встреча состоялась, он вышел вперёд и тепло пожал мне руку.

Мне посчастливилось встретиться с некоторыми высокопоставленными монахами, которые произвели на меня глубокое впечатление. Как и в Японии, нам было что обсудить, так как в наших различных традициях содержится много духовных практик, и это помогло мне понять, что тибетская традиция буддизма представляет собой совершенную его форму.

В 1973 году я совершил свою первую поездку в Европу и Скандинавию. Она продолжалась более шести недель и охватывала одиннадцать стран. К концу этой поездки я был в полном изнеможении, но всё же испытывал большое оживление, поскольку смог увидеть столько новых мест и встретиться со столькими людьми. Мне также посчастливилось возобновить некоторые старые знакомства…

Моя первая остановка состоялась в Риме, где я встретился с Его Святейшеством Папой Римским. Когда самолёт пошёл на снижение, я с большим интересом готовился разглядеть то огромное отличие в ландшафте, которое, как предполагается, существует между Востоком и Западом. Хотя я видел многочисленные фотографии европейских городов, в частности, в моём собрании книг о Первой и Второй мировой войнах, но ещё не совсем точно знал, чего ожидать. Поэтому я испытал большое облегчение, когда увидел такие же деревья, кусты и травы и такие же признаки человеческого жилья, которые были мне знакомы на Востоке. В конце концов, на первый взгляд, всё не так уж отличалось.

После приземления я поехал прямо в Ватикан. Собор Святого Петра несколько напомнил мне Поталу, по крайней мере в плане его размеров и древности. С другой стороны, швейцарская стража в своей сверхпёстрой одежде показалась мне довольно комичной. Она производила впечатление почти что декорации. Моя беседа с Папой Павлом VI была очень краткой, но я воспользовался случаем выразить ему свою веру в важность духовных ценностей для всего человечества независимо от того, каково вероисповедание того или иного народа. Он был полностью согласен со мной, и мы расстались с большой теплотой.

На следующий день я вылетел в Швейцарию, где провёл одну неделю и встретился с некоторыми из 200 детей, принятых швейцарскими семьями. Они оказались очень застенчивыми и скованно держались в моём присутствии. К сожалению, большинство из них полностью утратили способность говорить на своём родном языке. Впрочем, когда я приехал в следующий раз, в 1979 году, ситуация намного улучшилась. Детей учили тибетскому языку, и они говорили со мной на ломаном тибетском, почти как я на своём ломаном английском. Помня в каком плачевном положении они находились шесть лет тому назад, я был очень рад видеть их улыбающиеся лица и узнать, что, как я и надеялся, швейцарский народ принял их с распростёртыми объятиями. Было очевидно, что они росли в атмосфере любви и доброты.

Из Швейцарии я поехал в Голландию, где среди людей, с которыми я повстречался, оказался один раввин. Это был особенно трогательный случай. Вследствие языковых трудностей мы едва ли могли обмениваться словами, но в этом не было нужды. В его глазах я ясно увидел всё страдание его народа, и у меня тоже появились слёзы на глазах.

Я провёл только два дня в Нидерландах и несколько часов в Бельгии, а затем вылетел в Ирландию, затем в Норвегию, Швецию и Данию, пробыв в каждой из этих стран по одному-два дня. Времени было слишком мало, чтобы получить что-то большее, чем мимолётные впечатления. Но куда бы я ни приезжал, везде встречал всё те же доброту и гостеприимство, и ещё жажду какой-либо информации о Тибете.

Большую часть времени я провёл в Соединённом Королевстве. Я пробыл там десять дней и с удовольствием обнаружил подтверждение моей уверенности в том, что из всех западных стран Британия имеет самые тесные связи с Тибетом. К моему удивлению, я встретился с несколькими очень пожилыми людьми, которые могли говорить со мной на тибетском языке. Оказалось, что они, а иногда их родители, занимали в Тибете какие-либо посты в то или иное время…

Будучи в Британии, я встретился с сэром Гарольдом Макмилланом, который произвёл на меня очень большое впечатление. У него была исключительно привлекательная внешность, которая излучала одновременно и властность, и скромность, что казалось совершенно поразительным. Он также проявлял интерес к духовным ценностям. Другим человеком, с которым я познакомился и который с тех пор стал моим хорошим другом, был Хэмфри Карпентер, занимавший тогда пост настоятеля Вестминстера. Его жена теперь всегда называет меня «мой мальчик».

Хотя в 1960 году я видел в индийской газете сообщение о том, что президент Эйзенхауэр высказал свою готовность принять Далай-Ламу, если он приедет в Америку, запрос о возможности моей поездки туда в 1972 году выявил, что в получении визы могут быть некоторые затруднения. Конечно, мне было очень любопытно увидеть страну, о которой говорят, как о самой богатой и самой свободной державе мира, но я смог приехать туда только в 1979 году.

По прибытии в Нью-Йорк, куда я попал вначале, я сразу же ощутил атмосферу свободы. Люди, которых я встречал, казались настроенными очень дружески, открытыми и непринуждёнными. Но в то же самое время я не мог не заметить, как грязны и неухожены некоторые районы города. И я очень огорчался, видя множество бродяг и бездомных, находивших приют в подъездах домов. Я не мог поверить, что в этой богатой и процветающей стране могут быть какие-то нищие. Я вспомнил, что говорили мне мои друзья-коммунисты о несправедливостях «американского империалистического бумажного тигра», о том, как он эксплуатирует бедных ради наживы богатых. Другим сюрпризом было открытие, заключавшееся в том, что в США, хотя я, как и многие жители Востока, считал Америку самой свободной страной, в действительности очень немногие люди знали хоть что-нибудь о судьбе Тибета. Теперь, когда я узнал эту страну лучше, я начинаю понимать, что в некоторых отношениях американская политическая система не оправдывает своих собственных идеалов…

Вообще я обнаружил много такого, что произвело на меня впечатление в западном обществе. В частности, я восхищён западной энергией, созидательной способностью и жаждой знаний. С другой стороны, некоторые стороны западного образа жизни вызывают мою озабоченность. Одна из особенностей, которую я заметил, заключается в том, что люди склонны думать в плане «чёрное-белое», «или-или», при это не учитываются факты взаимозависимости и относительности. У них существует тенденция упускать из виду области различных оттенков серого, которые неизбежно существуют между двумя точками зрения.

Другое наблюдение состоит в том, что на Западе есть много людей, которые живут очень комфортабельно в больших городах, но, по существу, изолированы от широкой массы человечества. Мне это показалось очень странным – в условиях такого материального благосостояния, имея в качестве соседей тысячи братьев и сестёр, оказывается множество людей способны проявлять свои истинные чувства только по отношению к своим кошкам и собакам. Я думаю, это указывает на недостаток духовных ценностей. Часть проблемы заключается здесь, вероятно, в том, что жизнь в этих странах пронизана духом конкуренции, по-видимому, порождающей страх и глубокое чувство незащищённости.

Как я уже говорил, обычно я еду за границу по приглашению. Очень часто меня просят также выступить перед какими-либо группами людей. В таких случаях мой подход к этому тройственный.

Во-первых, как человек, я рассказываю о том, что называю Всеобщей Ответственностью. Под этим я подразумеваю ту ответственность, которую мы все несём друг перед другом и перед всеми живыми существами, а также перед всей Природой.

Во-вторых, как буддийский монах, я стараюсь внести свой вклад в установление гармонии и понимания между различными религиями. Как уже было сказано, я твёрдо верю, что цель всех религий состоит в том, чтобы сделать людей лучше, и что, несмотря на различия в философии, а некоторые из них фундаментальны, все религии имеют своей целью помочь человечеству обрести счастье. Это не означает, что я пропагандирую какую-то мировую религию или «суперрелигию». Просто я смотрю на религию, как на лекарство. Для разных болезней доктор прописывает различные лекарства. Так что, поскольку у разных людей духовные «болезни» не одни и те же, требуются и различные духовные лекарства.

И наконец, как тибетец и, кроме того, как Далай-Лама я рассказываю о своей родине, народе и культуре всякий раз, когда кто-либо проявляет к этому интерес. Но хотя меня крайне воодушевляет, если люди действительно проявляют озабоченность судьбой нашей родины и страдающих соотечественников в оккупированном Тибете, и хотя это питает мою решимость продолжать борьбу за справедливость, я не считаю тех, кто на нашей стороне, приверженцами Тибета. Я считаю их приверженцами Справедливости.

Всякий раз, когда я еду за границу, я стараюсь общаться с возможно большим числом практикующих другие религии, с тем чтобы развивать диалог между различными вероисповеданиями. В одной из поездок я встретился с некоторыми христианами, имея в виду то же намерение. В результате встречи мы договорились об обмене между монастырями, и тибетские монахи на несколько недель поехали в христианский монастырь, а такое же число христианских монахов приехало в Индию. Для обеих сторон это оказалось весьма полезным опытом. В частности, это дало нам возможность глубже понять образ мыслей других людей.

Среди многих религиозных деятелей, с которыми я встречался, выделю нескольких. Нынешний Папа Иоанн Павел II – человек, которого я ценю очень высоко. Начать с того, что у нас есть что-то похожее в происхождении, судьбе, поэтому мы быстро находим общий язык. Когда мы встретились с ним впервые, он поразил меня как человек с очень реальным взглядом на вещи, чрезвычайно широко мыслящий и открытый. У меня нет никаких сомнений в том, что это великий духовный лидер. Всякий человек, который сожжет воззвать «Брат!» к тому, кто пытается убить его, как это сделал Папа Иоанн Павел II, несомненно, является достигшим высокого уровня духовным практиком.

Мать Тереза, с которой я познакомился в делийском аэропорту, возвращаясь с конференции в Оксфорде в 1988 году (в которой она тоже принимала участие), относится к людям, вызывающим у меня самое глубокое уважение. Я сразу же был покорён её предельно скромной манерой поведения. С буддийской точки зрения её можно считать Бодхисаттвой.

Другим человеком, которого я признаю высокосовершенным духовным мастером, является католический монах, с которым я встретился в его келье недалеко от Монсеррата в Испании. Там он провёл очень много лет совсем как восточный святой мудрец, не принимая ничего, кроме хлеба. Воды и иногда чая. Он немного говорил по-английски – ещё меньше, чем я, - но по его глазам я мог понять, что передо мной необычайная личность, истинный религиозный практик. Когда я спросил его, чему посвящены его медитации, он ответил просто: «Любви». С тех пор я всегда думаю о нём, как о современном Миларепе – по сходству его с тибетским йогином, носившим это имя, который провёл большую часть своей жизни, укрывшись в пещере, занимаясь созерцанием и слагая духовные стихи.

Одним из религиозных лидеров, с которым я имел несколько хороших бесед, является архиепископ Кентерберийский доктор Роберт Ранси (мужественного эмиссара которого, Тэрри Уэйта, я всегда поминаю в своих молитвах). Мы разделяем с ним тот взгляд, что религия и политика сочетаются друг с другом, и оба согласны, что долг религии служить гуманности и здесь нельзя игнорировать реальность. Религиозные люди не должны ограничиваться только молитвами; нет, их моральный долг – делать всё возможное для решения мировых проблем.

Помню однажды, один индийский политик заставил меня высказаться по этому вопросу. Он сказал мне простую фразу: «О, ведь мы же политики, а не люди религии. Наша первая забота – служить людям посредством политики». На что я ответил: «Политики нуждаются в религии даже ещё больше, чем отшельник в своей келье. Если отшельник действует из дурных побуждений, он вредит только себе. Но если тот, кто может непосредственно повлиять на всё общество, действует с дурными намерениями, то неблагоприятному воздействию подвергнется большое количество людей». Я не нахожу никакого противоречия между политикой и религией. Что такое религия? Насколько я понимаю, всякое деяние, совершенное с добрыми намерениями, есть религиозный поступок. С другой стороны, собрание людей в храме или церкви, которое не имеет добрых намерений, не совершает религиозного действия даже во время общей молитвы.

Хотя я специально не стремился к этому, я познакомился во время поездок также и с некоторыми политиками. Одним из них был Эдвард Хит, бывший премьер-министр Великобритании, с которым я встречался четыре раза. При нашей первой частной встрече мне показалось. Что он, как и Неру, не мог сосредоточиться на том, что я говорю. Однако в последних трёх случаях мы имели длинные беседы о Тибете и Китае, во время которых г-н Хит выразил свой энтузиазм по поводу успехов Китая в сельском хозяйстве. На правах человека, видевшего Китай, в более недавнее время, чем я, он сказал также, что на моей родине произошли большие перемены и я должен это понять – особенно относительно всего, что касается поддержки Далай-Ламы. По его мнению, она быстро сходит на нет, особенно среди молодого поколения.

Было очень интересно услышать эту точку зрения от такого видного политика и, более того, политика, имевшего обширные деловые связи с Пекином. Тем не менее, я объяснил, что моя озабоченность связана не с положением Далай-Ламы, а справами тех шести миллионов, которые живут в оккупированном Тибете.Заявив это, я сказал ему, что, насколько знаю, поддержка Далай-Ламы молодёжью Тибета никогда не достигала такого высокого уровня, как сейчас, и, что мой уход в изгнание так сплотил тибетский народ, как это не было возможно раньше.

Заслуживающим внимания явлением, наблюдаемым за последние два десятилетия, представляется мне быстрый рост интереса к буддизму среди западных народов. Я не вижу особенного значения в этом, хотя, конечно же, очень рад, что теперь во всём мире насчитывается более пятисот буддийских центров, многие из них находятся в Европе и Северной Америке. Я всегда счастлив, если кто-то получает пользу от следования буддийским практикам. Но если в действительности дело касается людей, меняющих свою религию, я обычно советую им обдумать этот вопрос чрезвычайно осторожно. Когда поспешно бросаются в новую религию, это может привести к душевному конфликту, и такой процесс почти всегда очень труден.

Тем не менее даже в таких местах, где буддизм представляет собой совершенно новое явление, я несколько раз совершал определённые церемонии ради тех, кто желал в них участвовать. Например, я дал посвящения Калачакры во многих странах за пределами Индии – и делал это не только для того, чтобы дать возможность проникнуть в тибетский образ жизни и мыслей, но также чтобы приложить усилия на внутреннем уровне во имя мира на Земле.

Затрагивая вопрос о распространении буддизма на Западе, я хочу сказать, что заметил некоторую тенденцию к сектантству среди новых практикующих. Это абсолютно неправильно. Религия никогда не должна становиться источником конфликта, ещё одним фактором размежевания внутри человеческого общества. Со своей стороны я, исходя из своего глубокого уважения того вклада, который способна сделать каждая религия для блага человечества, участвовал даже в религиозных церемониях других вероисповеданий. И, следуя примеру большого числа тибетских лам, как древних, так и современных, я продолжаю черпать учения из различных традиций, какие только возможны. Потому что, хотя некоторые школы полагали предпочтительным, чтобы практикующий оставался в рамках своей традиции, люди всегда вольны поступать так, как они считали и считают нужным. Кроме того, тибетское общество всегда было в высшей степени терпимым по отношению к верованиям других народов. В Тибете существовала не только процветающая мусульманская община, но было и несколько христианских миссий, которые не встречали никаких препятствий. Поэтому я твёрдо стою за либеральный подход к этому вопросу. Сектантство – это яд.

Что касается моей религиозной практики, я стараюсь следовать в своей жизни тому, что называю идеалом Бодхисаттвы. Согласно буддийской философии, Бодхисаттва – это тот, кто находится на пути к состоянию Будды и целиком посвящает себя помощи другим живым существам в том, чтобы освободиться от страдания. Можно лучше понять слово «Бодхисаттва», если перевести отдельно «Бодхи» и Саттва»: «Бодхи» означает понимание или мудрое знание конечной природы реальности, а «Саттва» - это тот, кто движим всеобщим состраданием. Таким образом, идеал Бодхисаттвы представляет собой стремление осуществлять безграничное сострадание с безграничной мудростью. Чтобы иметь возможность выполнить эту задачу, я предпочёл быть буддийским монахом. Существует 253 правила тибетского монашества (364 – для монахинь), и чем более строго я соблюдаю их, тем свободнее могу быть от множества тревог и бед этой жизни. Некоторые из этих правил относятся к этикету, как, например, правило о том, на каком расстоянии должен идти монах за настоятелем своего монастыря; другие относятся к поведению. Четыре основных обета содержат в себе простые заповеди, а именно: монах не должен убивать, воровать или лгать о своих духовных достижениях. Он должен также строго соблюдать целомудрие. Если он нарушит какой-либо из этих обетов – он больше не монах.

Меня иногда спрашивают: так ли, действительно, нужен обет безбрачия, и в самом ли деле он реально выполняется? Достаточно сказать, что практика целомудрия – это не просто подавление сексуальных желаний. Наоборот, необходимо признать существование этих желаний и выйти за их пределы путём размышлений. Когда это удаётся, то результат очень благоприятен для психики. Недостаток сексуального желания состоит в том, что это слепое желание. Сказать: «Хочу вступить в связь с этим человеком», - значит выразить желание, которое не направляется интеллектом, как, например, такое высказывание: «Я хочу искоренить нищету во всём мире», - которое выражает желание, направляемое интеллектом. Кроме того, исполнение сексуального желания может принести только временное удовлетворение. Как сказал Нагарджуна, великий индийский учёный:

Когда зудит – чешитесь,

Но лучше не иметь

И вовсе зуда,

Чем чесаться вволю.

Что касается того, какой реальной ежедневной практикой я занимаюсь, то я трачу по самой меньшей мере пять с половиной часов в день на молитву, медитацию и учение. Помимо этого, я использую для молитвы все свободные моменты в течение дня, например, во время еды или поездки. В последнем случае у меня для этого имеются три основные причины: во-первых, таким образом я исполняю свою ежедневную обязанность; во-вторых, это помогает проводить время с пользой; в-третьих, это заглушает страх! Но если говорить более серьёзно, то как буддист я не вижу разницы между религиозной практикой и повседневной жизнью. Религиозная практика – это занятие, охватывающее двадцать четыре часа в сутки. Существуют и молитвы, предписываемые для любой деятельности: от ходьбы до умывания, еды и даже сна. Для практикующего тантризм эти упражнения, которые осуществляются во время глубокого сна и дремоты, являются самой важной подготовкой к смерти.

Для меня, однако, самым наилучшим временем для практики представляется раннее утро. Тогда сознание находится в самом свежем и остром состоянии. Поэтому я встаю около четырёх часов. Поднявшись, я начинаю свой день чтением мантр. Затем пью горячую воду и принимаю лекарство перед тем, как совершить простирания в течение получаса, приветствуя всех Будд. Цель простираний двойная: во-первых, это увеличивает ваши собственные заслуги (при условии надлежащей мотивации), а во-вторых, это хорошее упражнение. Совершив простирания, я умываюсь – произнося в это время молитвы. Затем обычно выхожу прогуляться, продолжая читать молитвы, и завтракаю около 5 часов 15 минут утра. Я отвожу около получаса на еду (довольно плотную) и во время еды прочитываю священные тексты.

С 5 часов 45 минут приблизительно до 8 часов я медитирую, делая перерыв в 6 часов 30 минут, чтобы послушать сводку новостей, международной редакции Би-Би-Си. Затем с 8 часов до полудня изучаю буддийскую философию. В промежутке между этим занятием и вторым завтраком, который бывает в 12 часов 30 минут, я обычно читаю или официальные бумаги, или газеты, но во время еды я снова прочитываю священный текст. В час дня я иду в свою канцелярию, где решаю правительственные и другие вопросы, а также принимаю посетителей до 5 часов дня. Затем по возвращении домой следует короткий период для молитвы и медитации. Если идёт что-нибудь стоящее по телевизору, я смотрю его до 6 часов и потом пью чай. Наконец, после чая, во время которого я опять читаю текст, произношу молитвы с 8 часов 30 минут до 9 часов вечера, а затем иду спать. Сон у меня спокойный и крепкий.

Конечно же, в этом режиме бывают варианты. Иногда утром принимаю участие в ритуалах или вечером преподаю Учение. Но тем не менее, я очень редко видоизменяю свою повседневную практику – то есть утренние и вечерние молитвы и медитацию.

Смысл этих практик довольно прост. На первом этапе, когда я делаю простирания, я совершаю обращение к Будде, Дхарме (Учению) и Сангхе (Общине) как духовному Прибежищу. Следующий этап состоит в том, чтобы зародить в себе Бодхичиту, или Добросердечие. Это осуществляется, во-первых, посредством осознавания непостоянства всех вещей, а во-вторых, благодаря понимаю того, что истинная природа бытия есть сострадание. На основе этих двух соображений возможно зародить альтруизм.

Чтобы породить в себе альтруизм и сострадание, я практикую определённые умственные упражнения, которые способствуют возникновению любви ко всем живым существам, особенно к моим так называемым врагам. Например, я напоминаю себе, что мне враждебны действия людей, а не сами эти люди. Изменив своё поведение, тот же самый человек легко мог бы стать добрым другом.

Остальные мои медитации касаются Шуньи, или пустоты, в них я концентрируюсь на самом тонком смысле Взаимообусловленности. Часть этой практики включает в себя то, что называется «йогой божества», «лхэи нэлджор», в ней я использую различные мандалы, чтобы визуализировать себя как различных «божеств». (Однако не следует это понимать в том смысле, что здесь имеет вера в каких-то независимых внешних существ.) Совершая это, настраиваю свой сознание таким образом, что оно прекращает быть захваченным информацией, поступающей от органов чувств. Это не транс, ведь моё сознание остаётся полностью функционирующим: скорее это упражнение в чистом осознавании. Трудно объяснить, что я точно имею под этим в виду: также трудно, как, например, учёному объяснить словами, что он имеет в виду под термином «пространство – время». Ни язык, ни повседневная практика не могут передать ощущения «чистого сознания». Достаточно сказать, что эта практика не из лёгких. Чтобы овладеть ею, требуется много лет.

Одним из важных аспектов моей ежедневной практики является то значение, которое придаётся в ней идее смерти. На мой взгляд, в жизни можно относиться к смерти двумя способами: или вы предпочитаете игнорировать её, в этом случае удастся отбросить мысль о ней на некоторый отрезок времени; или же вы можете смотреть в лицо перспективе вашей собственной смерти и пытаться анализировать её, стараясь при этом свести к минимуму неизбежные страдания, которые она причиняет. Нет никакого способа, которым вы смогли бы в действительности преодолеть её. Но я, будучи буддистом, рассматриваю смерть, как нормальный процесс жизни и принимаю её как реальность, которая всегда будет присутствовать, пока я нахожусь в сансаре (круговерти существований – санскр.). Зная, что не могу избежать её, я не вижу повода для беспокойства. Я придерживаюсь той точки зрения, что смерть скорее похожа на смену одежды, когда она порвётся и износится. Это не конец сам по себе. И всё же смерть не предсказуема – вы же не знаете, когда и как она наступит. Поэтому разумно принять определённые меры предосторожности, пока она в самом деле ещё не пришла.

Как буддист я верю ещё, что реальный опыт смерти чрезвычайно важен. Именно тогда может прийти самый глубокий и полезный опыт. По этой причине многие великие духовные мастера освобождаются от земного существования – то есть умирают – во время медитации. Когда это случается, часто бывает, что их тела не разлагаются долгое время даже после своей клинической смерти.

Мой духовный «режим дня» изменяется только тогда, когда я ухожу в затворничество. В таких случаях в дополнение к обычной ежедневной практике я исполняю особые медитации. Это происходит во время, отведённое для моих обычных медитаций и изучения буддийской философии, между завтраком и полуднем. Их я отодвигаю на послеполуденное время. После чая всё остаётся без перемен. Однако здесь нет суровых и твёрдых правил. Иногда вследствие давления извне я вынужден заниматься официальными вопросами или даже принимать посетителей в период затворничества. В таком случае я могу пожертвовать временем, предназначенным для сна, чтобы успеть сделать всё.

Цель затворничества состоит в том, чтобы дать возможность человеку сконцентрироваться полностью на внутреннем совершенствовании. Как правило, мои возможности для этого очень ограничены. Я счастлив, если могу найти для этого время два раза в году по неделе, хотя изредка мне удаётся уйти на месяц или около того. В 1973 году у меня было сильное желание предпринять трёхлетнее затворничество, но, к сожалению, обстоятельства мне не позволили. Я хотел бы всё-таки совершить его однажды. А пока обхожусь только короткими «подзаряжающими» занятиями – как я их называю. Одна неделя – недостаточно долгий срок, чтобы достичь какого-либо реального прогресса или каким-то образом усовершенствоваться, но его как раз достаточно, чтобы я смог перезарядить себя. Дабы в какой-то степени дисциплинировать ум, требуется в действительности гораздо больше времени. Это одна из причин, почему я считаю себя во многом на первых ступенях духовного совершенствования.

Конечно же, одной из главных причин, почему у меня так мало времени для затворничеств, является то количество поездок, которое я совершаю в настоящее время, хотя и не сожалею об этом. Благодаря путешествиям у меня появляется возможность поделиться своим опытом и надеждами с гораздо большим числом людей. И несмотря на то, что я всегда делаю это с позиций буддийского монаха, это не означает, что я считаю, будто только практикуя буддизм, люди могут принести счастье себе и другим. Наоборот, я полагаю, что это возможно даже для людей, у которых совсем нет никакой религии. Я использую буддизм только как пример, потому что всё без исключения в жизни подтверждает мою веру в его правоту. Кроме того, будучи монахом с возраста шести лет, я кое-что знаю в этой области!

Всеобщая ответственность и добросердечие

… И всё же попытка построить коммунизм была одним из величайших экспериментов человечества всех времён, и я не отрицаю, что на меня самого его идеология произвела сначала большое впечатление. Как вскоре я обнаружил, беда в том, что хотя коммунизм и провозглашает, будто служит «народу» - тому народу, для которого все эти «народные гостиницы», «народные больницы» и так далее, - но «народ» обозначает не всякого, а только тех, кто придерживается таких взглядов, которые большинством считаются «народными взглядами».

Некоторая доля ответственности за эксцессы коммунизма лежит непосредственно на Западе. Та враждебность, с которой он встретил впервые марксистские правительства, частично объясняет и те подчас нелепые предосторожности, которые были предприняты для самозащиты. Они стали подозревать всех и каждого, а подозрительность влечёт за собой большие беды, потому что расходится с основополагающей человеческой чертой, заключающейся в том, что человек желает доверять другому человеку. В связи с этим я помню, например, абсурдную ситуацию, которая случилась во время моего визита в комнату Ленина в Кремле, когда я находился в Москве в 1982 году. Там за мной присматривал один неулыбчивый сотрудник безопасности в скромном костюме, явно готовый выстрелить в одно мгновение, а женщина-гид механически излагала официальную историю русской революции.

Однако, если можно сказать, что у меня есть политические пристрастия, то предполагаю, что я ещё наполовину марксист. Я не имею ничего против капитализма, когда он осуществляется в гуманистическом духе, но мои религиозные убеждения больше склоняют меня к социализму и интернационализму, которые ближе соответствуют буддийским принципам. Другой привлекательной чертой марксизма для меня является его утверждение о том, что, в конечном счёте, человек сам отвечает за свою судьбу. Это в точности повторяет буддийскую идею.

В противовес этому я выдвигаю тот факт, что страны, проводящие капиталистическую политику внутри демократической структуры, гораздо более свободны, чем те, которые преследуют коммунистические идеалы. Так что, в конце концов, я склоняюсь в пользу гуманистического правительства, такого, которое ставит своей целью служить всему обществу: молодёжи, старикам и немощным не меньше, чем тем, кто является представителями производительных сил общества.

Сказав, что остаюсь наполовину марксистом, я должен добавить, что если бы мне пришлось участвовать в выборах, то я голосовал бы за какую-нибудь экологическую партию. Одной из самых положительных перемен, произошедших недавно в мире, является растущее осознавание значения Природы. Это совсем не означает отношение к ней, как к чему-то священному или святому. Забота о нашей планете сродни заботе о своих домах. Поскольку живые существа вышли из Природы, нет никакого смысла идти против неё, и поэтому я говорю, что экология – не предмет религии или этики, или морали. Всё перечисленное – роскошь, поскольку мы можем выжить без этого. Но мы не выживем, если будем продолжать идти против Природы.

Нам надо признать это… Чистая окружающая среда – такое же право человека, как и другие. Поэтому наша ответственность по отношению к другим состоит и в том, чтобы передать мир потомкам в таком же, если не в более здоровом состоянии, в каком мы получили его. Это не такое уж невыполнимое предложение, как может показаться. Потому что, если и есть предел тому, что мы можем сделать как отдельные личности, нет предела тому, что может достичь всеобщая ответственность. Всем нам нужно делать что в наших силах, как бы мало это ни было. Только из того, что нам кажется: ни к чему гасить свет, уходя из комнаты, - ведь не следует, что мы не должны этого делать.

Ведь здесь я как буддийский монах полагаю, что признание понятия «карма» очень полезно в повседневной жизни. Если вы верите в связь между пробуждением и его следствием, то будете более внимательны к влияниям, которые оказывают ваши действия на вас самих и на других.

Таким образом, несмотря на продолжающуюся трагедию в Тибете, я вижу в мире много хорошего. Меня особенно радует, что потребительство, как самоцель уступает место понимаю того, что мы, люди, должны сохранить ресурсы Земли. Это совершенно необходимо. Люди в некотором смысле – дети Земли. И хотя вплоть до сегодняшних дней наша общая Мать терпела поведение своих детей, в настоящее время она уже даёт нам понять, что её терпению приходит конец.

Я молюсь о том, чтобы однажды я смог донести этот призыв к заботе об окружающей среде и о других людях до народа Китая. Поскольку буддизм ни в коей мере не чужд китайцам, я верю, что смогу служить им практически. Предшественник последнего Панчен-Ламы однажды проводил церемонию посвящения Калачакры в Пекине. Если бы мне довелось сделать то же самое, то я был бы уже не первый. Как буддийский монах я тревожусь обо всех членах рода человеческого и, в сущности, обо всех страдающих живых существах.

Я считаю, что это страдание вызвано неведением и что люди причиняют боль другим, стремясь добиться собственного счастья или удовлетворения. Однако истинное счастье происходит от чувства внутреннего спокойствия и удовлетворённости, которые, в свою очередь, достигаются посредством развития альтруизма, любви, сострадания, а также устранением гнева, эгоизма и алчности.

Некоторым это может показаться наивным, но я бы напомнил, что независимо от того, из какой части света мы происходим, по существу, мы являемся одинаковыми человеческими существами. Все мы стремимся к счастью и стараемся избежать страдания. У нас одни и те же основные потребности и заботы. Кроме того, все мы, люди, хотим свободы и хотим иметь право решать свою собственную судьбу. Такова человеческая природа. Большие перемены. Которые происходят повсюду в мире от Восточной Европы до Африки, служат тому ясным доказательством.

В то же время проблемы, с которыми мы встречаемся сегодня – вооружённые конфликты, разрушение Природы, нищета, голод и так далее – в основном созданы самими людьми. Они могут быть решены – но только усилиями самих людей, взаимопониманием, а также развитием чувства братства. Чтобы сделать это, нам надо воспитывать в себе основанную на милосердии и осознавании всеобщую ответственность друг за друга и за ту планету, на которой мы все живём.

Хотя я считаю свою буддийскую религию полезной для зарождения любви и сострадания, я убеждён, что эти качества могут быть развиты любым человеком – и религиозным, и не религиозным, - кроме того, мне думается, что все религии преследуют одну и ту же цель развить доброту и принести счастье всем людям. Хотя методы могут быть различными, результат один и тот же.

При всё возрастающем влиянии науки на нашу жизнь религия и духовность играют большую роль, напоминая нам о гуманности. Между тем и другим нет противоречия. каждая из них помогает нам постичь другую. И наука, и учение Будды говорят нам о коренном единстве всех вещей.

Я хочу закончить эту книгу выражением личной благодарности всем друзьям Тибета. Мы очень ценим те внимание и поддержку, которые вы оказываете тибетцам, находящимся сейчас в трудном положении, и они продолжают придавать нам мужество для борьбы за свободу и справедливость, которую мы ведём, используя не оружие, а мощь истины и решимости. Я знаю, что говорю от имени всех тибетцев, когда благодарю вас и прошу не забывать Тибет в это критическое для истории нашей страны время.

Мы также надеемся сделать свой вклад в создание более миролюбивого, более гуманного и привлекательного мира. Будущий свободный Тибет будет стараться помочь всем, кто находится в беде, защищать Природу и способствовать миру. Я верю, что присущая нам, тибетцам, способность соединять духовные качества с реалистическим и практическим подходом даст возможность внести особый вклад, каким бы скромным он ни был.

В заключение я хотел бы поделиться с моими читателями короткой молитвой, которая очень вдохновляет меня и придаёт решимость:

Покуда длится пространство,

Пока живые живут,

Пусть в мире и я останусь

Страданий рассеивать тьму.

Источник: журнал Наука и Религия № 2-8 1998г.

Журнальный вариант автобиографии был опубликован с разрешения и при содействии Центра тибетской культуры и информации и лично д-ра Наванга Гелека.